В тридцать девятом году я нанес себе тяжелое увечье — поломал ногу. Сотворил я это тем самым образом, каким безнадзорные сорванцы, находящиеся в диком мальчишеском возрасте, ищут и находят всяческие приключения. Мне показалось недостаточно захватывающим делом прыгать на лыжах с трамплина, нагребенного лопатами, и решил я сигать с крыши сарая.
Ну, раз сиганул, два сиганул, а потом загремел так, что глухо хрупнуло что-то во мне, и огонь из глаз полетел. Думал, лыжа поломалась, повернулся — и темно вокруг сделалось. На первых порах мне было не больно, а страшно отчего-то, и я сразу весь замерз, лоб и спина покрылись каплями.
На финских лыжах, выданных мне в качестве премии за исполнение песни бобыля на районном смотре самодеятельности, ребята вывезли меня из лога и доставили в больницу. Куда делись те изящные, гибкие, лаком покрытые лыжи, я так и не знаю — от лыж меня с тех пор отбило, становлюсь на них только в случае крайней необходимости, с гор не катаюсь, с трамплинов и подавно не прыгаю.
Долго, как мне показалось, бесконечно долго лежал я в приемной больницы, впервые познавая чувство беспомощности и какого-то сиротского отчуждения ото всех, но пока еще не плакал, лишь глядел на людей, которые что-то со мной делали, повертывали, раздевали, ругали, и все мне казалось, что это кого-то совсем другого поворачивают, ругают и раздевают, и только боль того, другого человека почему-то оглушает меня — отчего становилось еще обидней и горше.
Помню, как больничная тетка ударила меня по рукам, когда я попытался придержать штаны, которые она стягивала с меня, — было мне пятнадцать лет, и я ничего в ту пору не боялся, забиякой был, подражал блатнякам, а тут вдруг покорился и дал снять с себя штаны старенькой ворчливой тетке. Разом утратилась во мне вся прыть. Я как будто почувствовал или осознал, что перехожу в другой разряд людей, с которыми могут делать что угодно, и остается лишь подчиняться и слушаться — инвалид я.
Тут и заплакал я первый раз, прикрывшись от стыда и горя рукой.
Второй раз я уже не заплакал, заорал на столе, и даже не заорал, взвизгнул по-поросячьи.
Отчего-то смутно все мне виделось, и комната, в которую меня втащили на носилках, сумеречна была, по углам ее скопилась темень. Меня переложили с носилок на высокий стол, прикрыли простыней, но мне все холодно было, и колотила меня дрожь. Из темного угла выступила фигура, призрачная, колеблющаяся, клешнясто схватила меня за ногу, начала тискать ее твердыми пальцами, потом как повернет да как дернет — и позеленела в глазах моих лампа, висевшая надо мной. Тут я и рванул по-поросячьи.
Очнулся. Надо мной дядька в белом колпаке и халате стоит, насупленный, страшный такой, а я перед ним беспомощный, жалкий, дрожу весь дрожмя. Куда и делся тот громила, что наводил панику на целую школу, если по улице ходил, так разная мелочь с мячами, клюшками и прочими игрушками блеющим стадом разбегалась по дворам.
Грозный дядька, явившийся из тьмы, и сам, как тьма, черный, вдруг шевельнул усами, ткнул в меня пальцем:
— В гипс его, сукиного сына! Будет знать, как с амбаров прыгать! — И, снимая резиновые перчатки, тише, но все так же недовольно продолжал: — В такие годы поломать ногу! Бедро ведь порушил, бедро! Понимаешь ли ты, что это такое?! — обратился он ко мне и безнадежно махнул рукой: — Драть вас надо, чтоб берегли себя!..
Я три с лишним месяца пролежал в больнице. Тяжело и долго ставил меня на ноги тот, черный и «страшный» — доктор Иван Иванович Сабельников, и поставил, хотя в игарской больнице не было даже рентгена, и вообще обилием медикаментов не могла похвалиться она в ту пору.
Ругал меня Иван Иванович нещадно, и так я приучился к этому, что, когда доктор не отводил на мне душу, догадывался: он чем-то расстроен и не в духе.
А когда меня выписали из больницы и я пришел прощаться с доктором, он потрепал меня по стриженой голове, боднул взглядом острых, проницательно-насмешливых глаз:
— Ну вот! Теперь голову себе сломай! — И уже деловито: — Костыли не выпускай еще месяцок-другой — и в солдаты сгодишься…
В солдаты я оказался годен, воевал как мог, и лишь непогода до сих пор напоминает мне ноющей болью в бедре игарскую больницу, доктора Ивана Ивановича, которого я никогда уже не мог забыть, и, приехавши после войны в Игарку, расспрашивал о нем, хотел повидать. Многие игарчане помнили его, но куда девался — не знали. Одна женщина, работавшая в поликлинике, сообщила, будто бы ушел он на войну, тоже доктором будто бы…
«Вот и затерялся след еще одного хорошего человека, — подумал я тогда. — Нe успел я его ничем отблагодарить, даже спасибо-то забыл сказать — так обрадовался, что вырвался из больницы. А он, может, погиб на войне…»
Но не мною сказано, что судьбы людские так извилисты, круты и запутаны, что ничего в них не угадаешь и где с кем встретишься — даже в самых лихих фантазиях не измыслишь.
Приехал я как-то на родину и решил сходить на базар, побаловать себя кедровыми орешками. А их продавали и продают здесь в любое время года.
Пробую я у одной тетки орехи, а она смотрит на меня как-то слишком пристально. Орешки каленые, хрусткие, один щелкаешь, другой — и оторваться от такого лакомства невозможно. «Пять стаканов, — говорю, — возьму. Давно не пробовал такой забавы!»
Тетка со скорбным и, как у ореха же, коричневым лицом вдруг спокойно так заявляет:
— Бери, Витя, бери! Родных-то орешков слаще не сыщешь!
Я, конечно, удивился, разговаривать с теткой давай. Ну, ах да ох! И оказалась она Анной Шипигузовой, в общем-то женщиной мне мало знакомой: как-то зимовали мы нашей доблестной семейкой в холодном каркасном бараке, а Шипигузовы напротив в комнатке ютились. Оттого ли, что выжить на заполярной земле трудно, или оттого, что город тесен и дружен был — игарчане при встречах, будто родные, радуются друг другу.
Вот и Анна заликовала. Даже за орехи не хотела деньги брать, и я с трудом их всунул, по лицу и одежде заключив, что не корысти ради Анна подалась на базар.
Анна тут же торг прекратила, зазвала меня пить чай, по дороге известив, что сыны ее оба с войны не вернулись, а Алевтина… «Помнишь ли ее?» И я кивнул головой, помню, хотя убей меня на месте, понятия не имел, что это за Алевтина такая. Так вот, Алевтина эта в тюрьму попала за растрату в магазине, и маются они теперь со стариком Шипигузовым вдвоем. Старик с войны без руки явился, пьет непробудно, пропьется — по тайге шляется с шатучей артелью, рвет черемшу, берет ягоды, бьет орех.
Жили Шипигузовы за речкой Качей, неподалеку от базара, в половине старого скособочившегося дома. Жили бедно, однако обиходно. Сам Шипигузов отсутствовал, и я не спрашивал, где он, а принялся разглядывать карточки на стенах. Анна поставила самовар и поясняла мне, кто тут на карточках изображен, заутирала глаза платком, когда дошли мы до братьев Шипигузовых, снятых еще в Игарке, возле морских причалов, у штабеля досок. Широкоротые, бровастые, здоровые парни, в сапогах, в брезентовых спецовках, стоят с плахами в руках, улыбаются.
— Вот и Алевтина! Узнал?
С фотокарточки, обломанной на углах и подмоченной чем-то желтым, на меня из-под прямоволосой челки насупленно и тускло глядела девчонка в мужицкой шапке и в платьишке горошком. Шапка эта или челка напомнили мне бесконечно длинный и темный коридор барака, игру в пряталки под лестницей, девчонку, которой я однажды изобразил в общей тетрадке, названной «альбом», пальмы на желтом берегу и белый парус на горизонте, отчерченном синим карандашом, и подпись под рисунком закудрявил: «На добрую вечную память».
Господи! Как далеко-то все это было! В совсем какой-то другой жизни, в другом миру…
— Выучилась на продавца, замуж собиралась. И человек-то подходящий встретился — летчик полярный, а тут растрата!.. И все… — Анна опять поднесла платок к глазам и придавленным шепотом продолжала: — Пишет теперь, кается: дура, говорит, была, роскошной жизни захотела, вот и получила роскошную-то жизнь… Почитаешь, дак сердце раскалывается. — Анна полезла за икону и достала пачку писем: — На вот, почитай, а я еще послушаю да поплачу… Вся уливаюсь слезами, как получу от нее весточку — одно дите осталось, и то в неволе…
Я читал Анне письма, она обреченно и покорно слушала, покачивая головой и тихонько завывая на особенно трогательных, с ее точки зрения, местах, вроде тех, где говорилось о братьях, как жили они все вместе хорошо, и о том, как не дорожила она, дура, добрыми родительскими советами, рано стала жить своим умом, а ум-то короток оказался.
Неожиданно среди этих, одинаково тоскливых писем, которые я читал унылым голосом, стараясь угодить бедной женщине, прочел: «Дорогая мама! А посылку, которую послали вы мне, пришлося разделить. Так уж получилось. Работала я на лесоповале, а рябина в зиму осталась, и все ее едят. И я ела да застудила живот, и со мною плохо сделалось, заворот кишок получился. В беспамятстве меня с лесу увезли, что было со мной — не помню. Очнулася уж в палате, в больничной, и возле койки моей старик седой высокий стоит. «Дура! — говорит. — Зачем мерзлую рябину жрешь, — говорит, — здоровье губишь?» А я и не знаю, что сказать, — ослабела. Это уж мне операцию успели сделать, захватили еще, а то бы и не видать мне больше свету белого, и вас, дорогие мои родители, тятя и мама. Старик-то поругался, поругался, и по-другому уж, по-доброму, спрашивает: что это у меня за рубец, заросший на животе? Я и говорю, это, мол, мне аппендицит вырезали, давно еще. «А где, — спрашивает, — вырезали-то?» Я говорю — в Игарке вырезали. А тут, дорогая мама, старичок аж с лица сменился и спрашивает еще: не помню ли я, кто мне операцию делал? Я говорю, как же не помню? Иван Иванович Сабельников! Его вся Игарка знала и почитала.
Тут старичок этот худой ко мне весь подался — не узнаешь, говорит? Я говорю: не узнаю что-то. Силюсь, а не узнаю. Он мне тут и сказал, дорогая мама, что и есть тот самый Иван Иванович Сабельников и опознал игарчанку по своей операции: у каждого, говорит, стоящего хирурга есть свой почерк. Я, говорит, хоть грубиян был и остался им, но людей не пластал как попало, и шовчик делал маленький, аккуратненький. Так и сказал — «шовчик». И как он сказал это, дорогая мама, оба мы с ним заплакали. Я на койке лежу и плачу, а он возле койки стоит и утирается — будто родные свиделись, и слез не стесняемся… Я-то что, а он-то ведь такой сильнущий был человек!
Ну, он потом рассердился, велел мне уняться, а то хуже, говорит, сделается, — и ушел быстро. Но заходил ко мне часто и не по делу только. И когда мне легче стало, я набралась духу и шепотом спросила, как, мол, Иван Иванович, вы-то, такой честный, хороший человек, с такой нужной квалификацией, сюда попали?
Он будто в сомненье впал, задумался, а потом и сказал, горько так сказал: «Из-за честности и попал. Хирургом в санбате был и одного большого командира пытался спасти. Начальник санбата настаивал в госпиталь спровадить его. Он безнадежный был, командир-то, — не довезти. Ну, я рискнул. Ну… командир скончался на операционном столе нашего санбата…»
Вот так мы и повстречались, мама, с Иваном Ивановичем-то… Сабельниковым, доктором нашим игарским. И посылку я с ним разделила. Он не брал ничего, но истощал сильно, так согласился. В больнице он дал мне выходиться до крепости, а выписывать стал, шутит: теперь, говорит, землячка, дважды ты мной крещенная — долго жить будешь! Бодрится он, но тяжело ему быть здесь — я-то вижу. Да и кому легко? Блатным? Подонкам?.. Да срок его, слава Богу, уже к концу идет, уж скоро десять-то лет минет, может, выдержит и полечит еще людей на вольной волюшке…»
Иван Иванович! Игарский доктор! Хочу верить, что кончилась напасть и вы живете где-нибудь на большой земле нашей, уже совсем старенький, но все такой же колючий и шумный. Вспоминаете, может быть, молодую тогда Игарку с деревянной больницей на окраине, где вы лечили трудовых людей и поставили когда-то на ноги сорванца-парнишку.
Поклон вам от него и запоздалое спасибо.
Астафьев В.П, Собрание сочинений в 15-ти томах, том 7, Красноярск, Офсет, 1997 стр. 154-160
Комментарий В.А.Гапеенко: Игарка всегда славилась своими врачебными кадрами. Я, к примеру, с благодарностью вспоминаю хирурга Владислава Викторовича Астахова, спасшего мне жизнь при гнойном перитоните. Жители города пятидесятых годов говорили о чудесах, творимых ссыльными врачами заведующим легочным отделением больницы, нашим соседом по дому Юзефом Доминиковичем Барканом и заведующим хирургическим отделением Виктором Ивановичем Гринько. В.И.Гринько впоследствии работал в краевой клинической больнице в Красноярске, стал «Заслуженным врачом РСФСР». Педиатр Александра Дмитриевна Стельмах и хирург Иван Яковлевич Митасов удостоены высокого звания «Почетные граждане города Игарки».
У каждого пациента свой ангел хранитель в лице лечащего врача.
Таковым для игарчан конца тридцатых годов был и Иван Иванович Сабельников. Лично я с ним знакома не была, но следы его пребывания в Игарке были мной взяты на заметку ещё до прочтения Астафьевской затеси «Запоздалое спасибо». Доктор Сабельников – персонаж не вымышленный. В действительности он работал главным врачом и хирургом первой городской больницы. О его приезде в Игарку 24 августа 1939 года сообщала городская газета «Большевик Заполярья».
Называлась заметка «В Игарку прибыли врачи»: «С пассажирским пароходом «Мария Ульянова» в Игарку прибыл высококвалифицированный врач-хирург Иван Иванович Сабельников. Тов. Сабельников имеет ученую степень кандидата медицинских наук. Игарским горздравом тов. Сабельников назначен главным врачом и хирургом первой городской больницы. Также прибыл молодой врач Бубнова, в этом году окончившая Московский медицинский институт. Тов. Бубнова будет работать в городской амбулатории».
Я далека от мысли, что Сабельников был сослан в Заполярье, скорее всего, приехал по зову сердца, как и большинство романтично настроенных интеллигентов. На Крайнем Севере можно было получить уникальную врачебную практику, наблюдая за тем, как в экстремальных погодных условиях ведет себя человеческий организм, оперативно вмешиваться при необходимости, поправляя здоровье в критической ситуации.
Среди тех, кто был призван в Красную Армию Игарским военкоматом в годы войны, врач Сабельников не значился.
Ушел на фронт из Игарки 5 августа 1941 года его неполный тёзка – Иван Григорьевич Сабельников, работавший вначале наборщиком в типографии, а затем директором городского общепита. Командир пулеметной роты И.Г.Сабельников за годы войны был награжден орденами Красной Звезды и Александра Невского. Вернувшись с фронта живым, капитан И.Г.Сабельников получил, как и большинство доживших до 40-летия Победы ветеранов, орден Отечественной войны 1 степени. Правда, в послевоенной Игарке фамилия Сабельникова на страницах газеты не появлялась. Видимо, в город он не вернулся. Также ничего не известно о дальнейшей судьбе врача Екатерины Бубновой.
Уроженка Ярославской области Екатерина Герасимовна Бубнова была призвана на фронт Игарским военкоматом в марте 1943 года. В звании капитана медицинской службы работала начальником медицинского отделения 3364-го эвакуационного госпиталя в составе 1 Украинского фронта, в декабре 1944 года награждена орденом Красной Звезды.
В ее наградном листе в частности говорится: «Период дислокации госпиталя в городе Грязи совпал с боевыми операциями Красной Армии по очищению Украины. Госпиталь работал с перегрузом в 250-300%. В этот период капитан Бубнова во время поступления раненых часто работала без перерыва по двое суток, не щадя своих сил и воодушевляя своим примером подчиненный ей персонал. Для скорейшего выздоровления раненых капитан Бубнова применяла методы активной хирургии, комплексного лечения, безаппаратной физиотерапии. Перевыполнила по своему отделению план на 58%. Капитан Бубнова всех своих медсестер обучила внутривенным инъекциям переливания крови и гипсования».
Фронтовых наград у хирурга Ивана Ивановича Сабельникова я не нашла. Возможно, не все ещё наградные листы размещены на сайте «Подвиг народа», прекратившем почему-то в 2012 году свою нужную исследователям и родственникам работу по размещении бесценных архивных данных. Либо, этих документов нет в силу того, что мы знаем сегодня из очерка Виктора Петровича Астафьева. Кандидат медицинских наук, хирург Сабельников, спустя годы, узнававший когда-то им лично сделанный «шовчик» на теле больного, в момент ареста был лишён всех ранее удостоенных наград.
Но я продолжала поиск: нашла двух ветеранов войны, полных тезок нашего героя, одного, родившегося в 1914 году в селе Будище Больше-Солдатского района Курской области. Другой был на год старше, родился в станице Тбилисской Тбилисского района Краснодарского края. Оба они были удостоены ордена Отечественной войны 2 степени в связи с 40-летию Победы, один в возрасте 73 лет, другой в 71 год.
Сомневалась, что кто-то из них мог стать нашим «земляком» — смущали годы рождения ветеранов. «Наш» Иван Иванович должен был быть гораздо старше. Приехавшей с ним вместе в город выпускнице московского медицинского вуза Екатерине Бубновой в 1939 исполнилось 35, она родилась в 1904. Получивший к тому времени уже учёную степень хирург Сабельников, должен был появиться на свет как минимум в 1890-каком-то году. Мне известен факт нахождения на фронте игарчанина, точнее, плотника Полойского отделения совхоза «Полярный» Захара Афанасьевича Свиридова, 1890 года рождения, вернувшегося с фронта по окончании войны. Еще 85 наших земляков, родившихся в 1891-1899 годах, принимали участие в Великой Отечественной войне и не погибли.
Надежа отыскать «след» Ивана Ивановича Сабельника не покидала меня. И он нашёлся в журнале «Деловой квадрат», выходящем в городе Ижевске.
Там в номере 6 (105) за июнь 2014 года размещена обзорная статья журналистки Жанны Ситниковой «Они сражались за жизнь» о медиках, участниках войны Удмуртии.
Есть фото Ивана Ивановича Сабельникова. Мне кажется он несколько ниже, чем описывает его Виктор Петрович, но с усами, что немаловажно.
И вот что говорит о нем ижевская журналистка: «Сабельников Иван Иванович сам пережил тяжелое ранение на фронте. Едва окончив гимназию, он участвовал в первой мировой войне, где и получил ранение. В 1931 году И.И.Сабельников окончил Первый Московский медицинский институт и сразу же всецело посвятил себя хирургии. Работал хирургом на Камчатке, учился у профессора А.В. Вишневского. Великая Отечественная война застала Ивана Ивановича в Красноярском крае, где он работал ведущим хирургом областных больниц и эвакогоспиталей. В 1949 году переехал в Удмуртию, работал в Увинской районной больнице, а затем – Ижевском медицинском институте. Он – автор многочисленных работ по урологии и неотложной хирургии, был инициатором создания урологической службы в Удмуртии».
Всё сходится, это Иван Иванович Сабельников. Возможно, что он еще при жизни успел узнать в известном писателе того игарского подростка, которому вправлял в далёком 1939-году сломанные кости ноги. А, может быть, и затесь о себе с благодарностью пациента прочёл. Кто теперь это подтвердит?
Остаются вопросы и к журналистам Ижевска. Хочется восстановить полную биографию врача, участника Великой Отечественной войны, нашего земляка Ивана Ивановича Сабельникова.
На фото: Скан акварели Валерия Кудринского «Память. Портрет В.П.Астафьева», 1994, из фонда Красноярского краеведческого музея; здание бывшей городской больницы № 1 в старой части города, обложка журнала «Деловой квадрат», Сабельников Иван Иванович.
