Молодой красивый мужик в тёмно-красной рубахе с россыпью белых пуговиц, зажмурясь, от всех отстранённый, пел песню мне незнакомую: Зачем меня окликнул ты?
Это я, гонимый тоской, издалека прилетел в Сибирь, гостевал у любимой сестры в её однокомнатной уютной квартирке, и она, чтобы развеять меня, порадовать, созвала знакомых в гости. Красавица, добрячка, всем и во всем готовая услужить, сестра моя по застенчивости своей долго оставалась в девках, выскочила, наконец, нечаянно за нечаянного, нелюбимого человека и теперь куковала с ребенком одна. Подруги и друзья у неё сплошь тоже разведёнки и разведенцы — с незадавшейся жизнью, с несложившейся судьбой.
И этот мужик или парень в нарядной рубахе, по профессии инженер, был только что оставлен, брошен женою-вертихвосткой, с двумя детьми брошен, с зарплатишкой инженерной, в такой же вот малосортирной советской квартирёнке.
По роду-племени местный, плакать не умеет, вот и выпевает свою долю-бездолье:
Зачем меня окликнул ты
В толпе бесчисленной людской,
Зачем цвели обман-цветы?
Молчат гости, бабы сморкаются, платочки теребят, предлагают певцу, уже изрядно хмельному, еще выпить, душу размочить. Чья песня-то такая славная, спрашивают.
— Не знаю, — отвечает гость, — недавно явилась и уже народной сделалась.
Скоро я узнаю: песню эту написал насквозь комсомольский, всю дорогу бодрый поэт Лев Ошанин.
Здесь же, в Сибири, и свело меня с поэтом, в гостях у моего бывшего школьного учителя и тоже в дальнейшем бодрого поэта, воспевателя новостроек и ленинских мест. Оба они полуслепы были, выпивохи в ту пору ретивые. Это, видать, их и свело. Потом у нас случилась очень хорошая творческая поездка по обским местам. Большой творческой шайкой двигались мы по Оби на теплоходе, и за нами прилетал вертолёт, чтобы кинуть нас к нефтяникам иль рыбакам на выступления. С Лёвой хорошо и легко работать было. В какую аудиторию ни войдёшь, везде под хлопанье народ скандирует: «Пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я».
И хочешь, не хочешь, по пожеланию и призыву трудящихся говорить, петь песни, словом, общаться с народом приходится Ошанину, а мы, устроившись за его спиной, дрыхнем с похмелюги. Читать и говорить Лева умел зажигательно, с энтузиазмом, но однажды всё же взмолился: не могу, говорит, братва, больше вострублять, — и в Нарыме, на краю земли, пришлось вечер вести мне, однако народ всё равно востребовал Лёву, он попел и, хотя вяло уже, потопал и похлопал вместе с гостеприимным народом.
И везде — от Томска до Нарыма — поэту особое внимание уделялось не только комсомолками, но и просто молодыми, поэзией подшибленными девахами. Одна деваха, которую Лева потом называл маркитанткой, почти на ходу прихватила Лёву еще в Томске, в номере люкс.
Пока мы, прозаики и прочая творческая чернь, в автобусе скорчегали зубами, костерили удачливого поэта за легкомысленность, он читал деве зажигательные стихи. Явился разрумяненный, просветленный ликом, плюхнулся на автобусное сиденье и сразу ублаженно заснул.
Прозаики, завидуя поэту, материли его сквозь зубы, сулились нажаловаться в секретариат Союза писателей. А поэту, да еще в очках с толстыми стеклами, что? Спит себе и сладострастно улыбается.
Человек мягкосердечный, где-то безвольный и вроде как виноватый перед всеми за свою удачливую поэтическую судьбу, многокнижье, за любовь народа, Лева пытался делать людям добро, и у него это получалось, однако от насмешек, презрения и наветов не избавляло.
Он, особенно после случившейся в доме трагедии, относился к этому со вздохом, порой горьким, но терпеливо.
Учась на Высших литературных курсах, я не раз слышал от студентов Литинститута поношения в адрес руководителя поэтического семинара, который Ошанин сам же и набирал. В одной общежитской компании Литинститута, не совсем трезвой, даже и вовсе пьяной, было два студента, которых Ошанин, будто ржавые гвозди, вытащил из забора тугой жизни, одного аж из секретарей горкома комсомола, другого — из Суворовского училища. Я уже знал, как трудно было Ошанину их вызволять из неволи и пристроить в Литинститут. И вот эти-то двое молокососов особенно рьяно радели в поношениях своего преподавателя, если по-старинному, по-благородному, — благодетеля.
— Засранцы! — рявкнул я на молодняк, не сдержавшись. — Вы ещё не написали ничего даже близко к песням «Эх, дороги» и «Зачем меня окликнул ты?», а уже заноситесь. Неблагодарность — самый тяжкий грех перед Богом.
Я и сейчас готов повторить это где угодно и кому угодно, тем более что и сам однажды себя поставил в неловкое положение перед поэтом. Он подарил мне добротно, почти роскошно изданный двухтомник своих стихотворений с сердечной надписью. Я листал книжечки, листал и говорю:
— Лёва! Как это тебя сподобило написать такие шедевры, как «Дороги» и «Зачем меня окликнул ты?».
— Не знаю, — снова, как бы виновато, развёл он руками, — с «Дорогами» тайна простая, как-то и где-то нечаянно добавилось к известному русскому слову это «эх», и песня, точнее, пока текст ее зазвучал в сердце. А Толя Новиков точно услышал мой звук. Ну а со второй, твоей любимой песней, как это часто в поэзии бывает, случай помог. Выходил в метро из вагона. Медленно выходил — вижу ж совсем хреново, — меня обогнала девушка, за нею парень, и она говорит ему, почти кричит: «Зачем ты меня окликнул? Зачем?» Я слова переставил — и пошло-поехало… Кнопка эта, даровитейшая баба Пахмутова, вставила песню в кинофильм «Жили-были старик со старухой», с экрана и пошла песня в народ.
…Под конец жизни видел он совсем худо, но как-то по голосу иль ещё по чему узнавал меня, ринется, бывало, палкой стуча, палка-то фигуристая, тоже как бы поэтическая, обнимет и скажет: «Рад тебя видеть, Витя!»
Я уже знал, что среди литераторов многие так говорят друг другу, да Лёва-то, Ошанин-то, воистину ко всем был приветлив и радовался человеку, да еще давнему знакомому, совершенно искренне.
Издалека услышал, что Лёва на старости лет хватанул аж в Америку. Чего ему, насквозь комсомольско-молодежному певцу, грустному, ослепшему старику, делать в этой толстопузой стране? Недоумевал. Но у него на всём свете после гибели жены оставалась только дочь, говорят, она вышла замуж за американца, вот следом за дочерью и двинулся родитель.
Но он успел вернуться в Россию, чтобы умереть дома. Пусть пухом тебе будет родная земля, поэт, а как жизнь прожить и закончить — знать нам не дано, и вернее тебя едва ли кто об этом скажет: «Зачем пришел средь бела дня? Зачем ушел в скупой рассвет? Ни у тебя, ни у меня, ни у людей ответа нет».
Астафьев В.П., «Благоговение», Платина, Красноярск, 1999 год, стр.108-111
Комментарий В.А. Гапеенко: Всё гениальное – просто. Но просто написать, чтобы твой текст запомнился, а песня была подхвачена, могут только гении. Таковым и был поэт Лев Ошанин – автор 70 сборников стихов и песен. Да и каких песен! Их в моей юности и более зрелые годы пели в каждом доме, по любому случаю и вне зависимости от возраста. Традиции тогда были такие – коллективно работать, коллективно отдыхать, и песни при этом петь.
Лев Иванович Ошанин, о котором повествует затесь «Зачем меня окликнул ты?», родился в 1912 году в Рыбинске Ярославской области. Значит, был старше Астафьева на двенадцать лет. Прежде чем стать поэтом Ошанин был чернорабочим, потом токарем на одном из московских заводов. В 1932-1935 годах участвовал в строительстве города Кировска (Хибиногорска) на Кольском полуострове, там же работал разъездным корреспондентом в молодёжной газете. С 1936 го 1939 учился в Московском литературном институте имени А.М.Горького, где потом вёл творческий семинар молодых поэтов (во время учёбы там Астафьева).
Печататься начал с 1930 года. Сборники его стихов издавались огромными тиражами. Он автор таких популярных песен, как «Дороги», «Гимн демократической молодёжи», «Пусть всегда будет солнце», «Песня о тревожной молодости», «Течёт Волга», «Песня любви», «Бирюсинка», «Я работаю волшебником», «Люди в белых халатах», и целого цикла лирических песен, написанных в соавторстве с композитором Аркадием Островским: «А у нас во дворе есть девчонка одна», «И опять во дворе», «Я тебя подожду», «Вот снова этот двор».
Появления каждой новой песни мы ждали, пластинки расходились миллионными тиражами, и было модно хвастаться перед друзьями наличием у себя коллекции его песен. В отличие от нынешней молодёжи, наше поколение было поющим. Песня Льва Ошанина «Эх, дороги», написанная в 1945 году, вскоре после окончания войны, о которой речь идёт в «Затеси», была особа любима в компании бывших фронтовиков – друзей моего отца.
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Знать не можешь
Доли своей:
Может, крылья сложишь
Посреди степей.
Где здесь про войну? Но такие чувства вкладывали в неё при застольном исполнении фронтовики, что невольно сердце щемило.
Кобзон и Пьеха, Магомаев и Хиль, Кристалинская и Толкунова. Зыкина и Миансарова – весь цвет советской эстрады пел его песни. И мы их всегда подхватывали.
Пионерами мы пели «Путь всегда будет солнце». Комсомольцами, как только возникала возможность запеть, первая строчка, что приходила на ум, была тоже ошанинская:
«Забота у нас простая,
Забота наша такая —
Жила бы страна родная,
И нету других забот!
И снег, и ветер,
И звезд ночной полёт…
Меня мое сердце
В тревожную даль зовёт»…
Судя по тому, что любимыми лирическими песнями молодёжи были «Бирюсинка» и «Таёжный вальс», можно было предположить, что Ошанин бывал не только на Оби, о чём пишет Астафьев, но и на Енисее, Ангаре.
Ты пришёл к нам таёжной тропинкой,
На моём повстречался пути.
Ты меня называл бирюсинкой,
Всё грозил на медведя пойти.
Только вдруг завтра утром уедешь, —
Станет зябко тебе у костра…
Может, ты и пойдёшь на медведя,
Да боишься в тайге комара…
Решила, что надо проверить, поискать, возможно, бывал поэт и в Игарке.
Несколько вечеров провела в краевой научной библиотеке, пересмотрела книги на свои полках. Как всегда, порадовали удачные находки:
Стоит туман над Енисеем,
Пути-дороги не даёт,
За три часа до Красноярска
Остановился пароход…
Без этой песни, прославляющей Енисей, знаменитые острова Кораблик и Барочку, с загадочной лирической историей о втором помощнике капитана, опаздывающем на свадьбу, немыслимо было в 60-е – 70-е годы ни одно путешествие по Енисею. Во время любого плавания по судовому радио песню транслировали на всех пассажирских судах от Красноярска до Дудинки и обратно. Немного лишь видоизменялся текст: вместо «парохода» появился потом «теплоход».
Нашла я и строки об Игарке, к сожалению, только четверостишие, а согласитесь, как ёмко:
И девушки будут вздыхать и томиться,
И кто-то в дороге заметит не ту,
И кто-то в Игарке успеет влюбиться,
И кто-то отстанет в Дудинском порту…
Стихотворение было опубликовано вначале в небольшой брошюре «Енисейские раздумья» — путевых очерках о плавании по Енисею, написанных Ошаниным в соавторстве с женой Еленой Успенской (издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», Москва, 1961 год).
И не только стихотворение, в главе «Край начал» воспроизводились впечатления от посещения нашего города: «Нам удалось наконец осуществить давнюю мечту, мы прошли на теплоходе «Валерий Чкалов» от Красноярска до Диксона и обратно. Мы видели старые северные сёла с крытыми дворами, знаменитую полярную Игарку, куда за нашим лесом идёт одно иностранное судно за другим. Игарку, город, в котором нельзя курить на улицах, потому что там не только дома, тротуары, но и мостовые из дерева».
Писательница Елена Борисовна Успенская в соавторстве с Ошаниным написала пьесы «Твоё личное дело» (1953), «Я тебя найду» (1957), но была не так известна в стране, как её муж поэт Лев Ошанин. Но она была внучкой писателя Глеба Успенского, классика русской литературы. И мне было приятно, что удалось установить ещё одну известную личность, посетившую наш город.
Вскоре я нашла на книжной полке и ещё одно издание – альбом «По Енисею» — акварели В.Богаткина, стихи Л.Ошанина, издательства «Художник России», Ленинград, 1963 год.
Художник Владимир Валерианович Богаткин родился в 1922 году в Москве, Художественное образование получил в средней художественной школе и до войны работал декоратором в Центральном театре Красной Армии. Его творчество сформировалось в годы войны, но и после её окончания художник плодотворно работал, создавая исторические полотна на основе натурных фронтовых зарисовок: «Штурм Берлина», «Москва 1941 года», «Ленинград в дни блокады», триптих «Капитуляция Берлина».
Богаткин много путешествовал, в 1963 году художник проехал по Енисею. Всё, что он увидел и прочувствовал, нашло своё отражение в акварелях и набросках, воспроизведённых в этом альбоме в сопровождении стихов Льва Ошанина.
Я тоже тут брал себе ветер на плечи.
Со мной разговаривала река.
Мне также тихонько проплыли навстречу
Кораблик и Барочка – два островка.
Всё ниже кругом берега Енисея,
Всё реже на них ты увидишь огни.
Всё шире вода. И чем дальше на север,
Тем солнечней станут пространные дни.
Владимир Богаткин успешно работал в области книжной графики. В частности, в своей библиотеке я обнаружила его иллюстрации книг Андрея Некрасова «Приключения капитана Врунгеля» и Алексея Толстова «Гиперболоид инженера Гарина».
Не нашла точных данных, был ли знаком Богаткин с Астафьевым, художник умер в 1971 году, но на обложке вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей» биографии писателя «Виктор Астафьев» (автор Юрий Ростовцев, Москва, «Молодая гвардия», 2009 год») при оформлении переплёта были использованы рисунки Владимира Богаткина. Вероятно, те акварели, что были сделаны на Енисее в 1963 году.
Совершенно неожиданно для меня, круг замкнулся. Вновь отыскались фамилии людей, причастных к Игарке, оставивших большой след в истории России и прикоснувшихся, хоть ненадолго, но к истории моего незабвенного северного города. На этот раз: поэт Лев Иванович Ошанин, писательница Елена Борисовна Успенская и художник Владимир Валерианович Богаткин.
Ну а в картинной галерее нашего города достойное место могла бы занять и акварель Владимира Богаткина «В порту Игарка», размещенная в начале очерка.
Читайте Астафьева!
Фото из архива автора и интернета
[subscribe2]
