…Рано потерявши мать – она утонула в Енисее весной 1931 года, я, естественно, тянулся ко второй моей и незаменимой матери – земле. И жизнь предоставляла мне постоянную возможность быть на природе и с природой.
В 1934 году отец женился на бирюсинской женщине, и сначала мы жили в посёлке Лиственном, затопленным нынче Красноярским водохранилищем, затем переехали в посёлок Сосновку, что стоит вверх по Мане-реке, впадающей в Енисей в пяти верстах от нашего села. А летом 1935 года отчалили на заработки в Игарку.
Здесь мы хватили лиха. В 1938 году я умудрился поломать правую ногу в бедре. Хвативши уже вдоволь сиротства, беспризорничества и бродячей жизни, я жил в игарском детдоме-интернате. Мне шёл пятнадцатый год… я был озорным и бесшабашным подростком, любил читать книги, петь, болтать, выдумывать, хохотать и кататься на лыжах. За исполнение песни «Бобыля» и «Машиниста» на районной олимпиаде меня премировали финскими лыжами. Крепкими оказались лыжи! Когда я сиганул на них высоко и далеко, они выдержали, нога – нет.
Пролежал я в больнице почти четыре месяца загипсованный, потом ещё полтора года не сгибалась схватившаяся в колене нога. Отец и мачеха сыскали меня и увезли, уверив, что без ихнего надзора я не только ноги, но и голову себе сверну.
Отец работал десятником на дровозаготовительном участке возле станка Карасино, по слухам ныне несуществующего. У отца с мачехой было нажито уже двое детей. Отец пьянствовал, мачеха шумела, голодные дети орали. Зачем понадобилось отцу с мачехой забирать меня из детдома, где я был сыт, одет и обут, — для меня до сего дня остаётся загадкой.
Я попробовал зарабатывать себе на хлеб – спускать дрова из штабелей. В ту пору многие пароходы ходили по Енисею на дровах. Делался лоток из плах, его смачивали водою, и вот по этому лотку с крутого яра торпедами летели поленья. Полутораметровые лиственничные поленья часто заседали в лотке. Бегать снизу вверх с поломанной ногой, высвобождая севшие поленья и таскать их от поленницы к лотку, оказалось непосильно. Я слёг. А когда поднялся, нашлась мне работа, которую я страстно обожаю до сих пор.
В трёх километрах от Енисея, на Маковском озере отец соорудил мне плотик, выложил на нём очаг из камней, принесённых с берега реки, и вот на этом плотике стал я жить и рыбачить. Вечная мерзлота. Спать на земле без подстилки нельзя. Да и страшновато спать одному на берегу озера, в тайге.
То ли дело на озере!
Заря с зарёй, как говорится, целуются. А между зорями накатывают тишина и туманы, и всё живое, как ему и полагается, засыпает. Только на берегу чёрный дятел-желна пускает длинные очереди, стуча по сухому дереву, пиликают кулички, изредка плеснётся в траве щука, и брызнет оттуда серебром рыбья мелочь. Словно человек, шлёпает по осоке и вязкому берегу выпь, выуживая из травы лягушат, жуков, корешки и забрасывая их из клюва вовнутрь небрежным кивком головы. Мрачная эта птица в глухой час сотрясает тишину лешачьим криком, из заозёрных болот ей хрипло откликается другая птица, должно быть, линяющий самец.
Я рыбачил на вечерней и утренней зорьке удочкой и жерлицей. Рыбы было так много, что за вечер я набрасывал почти полный мешок окунями, сорогой и щуками. На берегу я высыпал рыбу из мешка под большой пень, на желтоватую мерзлоту, и рыба сохранялась до прихода отца. Он оставлял мне хлеба, соли, иногда и сахарку под пнём, а рыбу уносил и продавал подешёвке на пароходы.
Учалив плотик посреди озера так, чтобы отдувало комаров, я подживлял огонёк и ложился спать на подстилку из осоки, укрывшись стареньким полушубком. Никакого страха и одиночества я не испытывал, перемог, пережил его в первые дни. Озеро и все, кто был на нём, приняли меня к себе, и дружба наша была взаимна и доверительна.
Час-два крепкого сана, пока поднимутся с озера туманы, заслонят ненадолго солнце, выкатывающееся из-за кособоких заполярных лесов. Затем из густой мари проступят ближние травянистые заостровки и острова, берег окажется реденьким ольшаником со вкось и вкривь стоящими на нём ёлками и берёзами. На берёзах сплошь чёрные заплаты. Но кедрачи, лиственницы и здесь стойки. Своей зеленью они латают провалы в тайге, прикрывают хилые деревца, ягельные поляны с красной брусникой и сизой голубикой.
Первыми у моего плотика возникали утки – нырки и свиязи. Вак-вак, — наговаривали они. Спит, дескать, кормилец, дрыхнет, а между тем утро началось, и пора бы и честь знать. Утки подныривали под плотик, собирали крошки, рыбьи потроха и всё, чем можно было возле меня поживиться. Затем появлялись гуси. Они хлопали по воде крыльями, разминались, обменивались новостями, а может, рассказывали о снах, им привидившихся. Уверенным строем гуси приближались к плотику и отгоняли уток.
Я садился на плотик, потягивался, зевал. Гуси, сбившись в кучу, смотрели на меня, погагивали, какое, мол, у тебя настроение?
Вечером, когда рыбачил, и попадалась мелкая рыбёшка, я не выбрасывал её, оставлял в котелке. Подкидывая рыбёшек гусям, я смотрел, как с криками, с шумом хватали они еду, и хохотал над ними, пробовал кормить с руки – и они выхватывали рыбёшек из пальцев. Утки шныряли тут же, пробками выпрыгивая из воды, и у зазевавшегося гуся выхватывали пищу, а он кружился на месте, гагакал, не понимая, что произошло.
Я уже и характеры иных уток и гусей знал: есть воришки, есть драчуны, есть проходимцы, простофили и смирные ребята-трудяги, и кокетливые невесты, особенно красноголовые свиязи. Вообще всё это хороший народ, весело с ним, свободно, и время летит совсем незаметно. Но надо же и рыбачить когда-то!
Я замахивался удилищем, и по озеру в разные стороны с криком и хлопаньем разлеталась пернатая публика. Гуси плавали в стороне, время от времени вздорно вскрикивали, будто сердились на меня. Утки характером просты, не злопамятны, булькали себе у плотика, норовя сорвать рыбу с крючка. Я кышкал, отгоняя их, и вроде как бы игра у нас шла.
Тем временем истаивали туманы, солнце заливало озеро, мрелость от болот шла, комары к берегу, в затишок и прель тучами отваливали. Стрекозы бились над травою, столбились подёнки, шастали по осоке водяные крысы и, нежно пиликнув, из-за травянистой стрелки выплывали лебеди. Их было двое в этом углу озера, и в траве они прятали уже чуть оперившихся лебедят. Они не обращали на меня никакого внимания. Полные величия и достоинства, бесшумно скользили они по чистой воде, тихо переговаривались между собой и начинали кормиться – подачек от меня они не принимали.
Я втыкал удочку меж брёвен и смотрел на лебедей. И всё вокруг: озеро, как бы осветившееся белизной птиц, травы, леса, кустарники делались нарядней, чище, святостью наполнялась округа, и было так хорошо, так девственно тихо в мире, что хотелось мне погладить этих райских птиц, перецеловать каждый тронутый росою лист, каждую смолистую хвоинку и каждую бабочку, благодаря за то, что они есть и я есть вместе с ними.
Иногда я плакал от умиления, охватившего меня, неосознанно сожалея, что нет моей мамы, и не видит она всего этого мира живого и не может радоваться ему вместе со мной.
Не было в моей жизни потом таких сладостных, таких чистых слёз, от которых оттаивала душа, и хотелось любить всё и быть добрым ко всем и ко всему.
И чтобы не возвращаться больше к рассуждениям «за жизнь», скажу: мне моя жизнь дорога и близка, как всякому человеку своя жизнь. Меня раздражает из статьи в статью кочующее сочувствие к трудностям, которые-де я испытал, и пишу я всё это отчасти для того, чтобы навсегда отмести от себя некий образ «страдальца», незаметно, на протяжении многих лет созданный писавшими обо мне людьми, большей частью «жалеющими» меня понаслышке, либо по анкетным данным.
Жизнь человек выбирает не сам себе, она определяется ему судьбою, и от него зависит лишь в какой-то степени управлять ею, а не плыть, куда понесёт. Если бы мне дано было повторить жизнь – я бы выбрал ту же самую, очень насыщенную событиями, радостями, победами и поражениями, восторгами и горестями утрат, которые помогают кстати обострённее видеть мир и глубже чувствовать доброту. И лишь одно я просил бы у своей судьбы – оставить со мной маму. Её мне не хватало всю жизнь, и особенно остро не хватает сейчас, когда возраст как бы сравнивает меня со всеми пожившими людьми, и нет уже в душе метания, наступает то усталое успокоение, которого терпеливо ждут матери, надеясь хоть бы в старости прислониться к дитю и умиротворить себя и его безбрежно добрым сердцем, всегда готовым к утешению, состраданию и ласке.
Берегите матерей, люди! Берегите! Они бывают только раз и никогда не возвращаются, и никто их заменить не может – говорит это вам человек, который имеет право на доверие – он пережил свою мать на сорок уже с лишним лет.
Пришла осень. Затем зима. Кончились мои рыбацкие дни. Я снова оказался в детдоме, и всё мне хотелось кому-нибудь рассказать о «моём озере».
В ту пору Игарка была охвачена творческим зудом. Слух об этом городе, выросшем на берегу Енисея, в далёком Заполярье, облетел весь мир. В школах Игарки издавались рукописные журналы. Их писали, оформляли, брошюровали сами ученики. В газете «Большевик Заполярья» печатались обзоры журналов, и однажды приведены были четыре строчки из моего стихотворения. Я был так этим горд, что учиться стал ещё хуже.
Но хуже некуда было!
Я и без того сидел третий год в пятом классе. Пустили меня на третий год лишь потому, что у меня поломана была нога, и я пропустил зиму.
В том году преподавать литературу и русский язык нам начал Игнатий Дмитриевич Рождественский, известный потом сибирский поэт, ныне уже покойный. Он часто заставлял нас писать сочинения на вольные темы. В одном из школьных сочинений я написал о том, как мальчик заблудился в тайге и нашёл неизвестное озеро. У этого озера он жил, тут его и нашли. В ту же зиму начался общегородской конкурс на создание книги «Мы из Игарки». Мысль создать такую книгу в письме к игарским школьникам высказал радетель русской литературы Максим Горький. И не случайно написано на книге «Мы из Игарки»: «Памяти великого писателя, нашего учителя и друга Алексея Максимовича Горького посвящаем нашу работу. – Авторы».
В
число авторов этой книжки я не попал. Хоть и есть в ней В.Астафьев, и высказал он мысль, что мечтает стать поэтом – так это всё равно не я. Того В.Астафьева, то есть Васю, сколь мне известно, убили на войне. Я со своей школьной репутацией не мог быть представлен в книге, ибо туда отбирались авторы положительные, дисциплинированные.
Много лет спустя я вспомнил о своём школьном сочинении и написал рассказ для ребят «Васюткино озеро», и он с тех пор издаётся и переиздаётся. И хотя рассказ написан ещё неуверенной рукою, у меня всё же отношение к нему особое, тёплое.
Виктор Астафьев «Сопричастный», очерк из книги «Посох памяти», издательство «Современник», Москва, 1980 год, стр.21-26)
Комментарий В.А. Гапеенко
Книга Виктора Астафьева «Посох памяти»– это не художественное произведение, а документальное. Наш земляк, известный прозаик выступает в ней как литературный критик, публицист и очеркист. В ней помещены и раздумья о творчестве товарищей по перу – Евгения Носова, Василия Быкова, Валентина Распутина и других, и впечатления о театре и музыке, и ответы на вопросы читателей, и рассказ о собственном творчестве. К тому времени писатель имел на то право. Ему исполнилось пятьдесят пять лет. Он уже был лауреатом и Государственной премии РСФСР за повести «Перевал», «Последний поклон», «Кража», «Пастух и пастушка» (1975 год), и Государственной премии СССР, полученной в 1978 году за повествование в рассказах «Царь-рыба».
Книга «Посох памяти» была издана тиражом в сто пятьдесят тысяч экземпляров, однако, сегодня является библиографической редкостью. Мне её для прочтения любезно предоставили работники Красноярской краевой научной библиотеки.
Есть в книге очерк «Сопричастный», написанный Астафьевым в 1974 году. Отрывок из этого очерка и опубликован мной выше. Его можно расценить как попытку создания автобиографии. Разумеется, что нашёл отражение в очерке и игарский период жизни подростка, самим автором рассказано об истоках его литературного дарования, о первых творческих опытах.
Очень красочно описана северная природа, веришь, что именно в ней заложена основа писательского дара.
Мне удалось отыскать и первую публикацию подростка в игарской газете «Большевик Заполярья» в номере от 14 апреля 1939 года. Это обзор выпущенных в школах литературно-художественных журналов «Молодость» школы № 9 и «Юность» школы № 12. Бесценный с точки зрения истории документ, сохранившийся, возможно, в единственном экземпляре – первое упоминание о будущем великом писателе и первое его литературное произведение — стихи.
Приведу отрывок из очерка: «…Недавно вышел рукописный литературно-художественный журнал «Юность» в школе № 12. В стихах и коротеньких рассказах ребята описывают Север, свой заполярный город, свою счастливую жизнь и учёбу. В каждом стихотворении, рассказе выражается любовь к своему городу, к своей прекрасной социалистической родине и к самому большому другу детей товарищу Сталину…
Маленькое оригинальное стихотворение «Игарка» поместил в этом же журнале ученик 5 класса Астафьев. Он пишет, что на месте Игарки только ещё несколько лет назад было «мёртво и тихо», «ночи озаряло светлым сиянием» и «дремала река». Стихотворение заканчивается:
Теперь посмотрите: умчались те годы,
Теперь непреклонные большевики
Здесь строят театры, школы, заводы,
И ходят из всех государств корабли».
О докторе Иване Сабельникове, лечившем его в городской больнице № 1 после перелома ноги, Астафьевым была написана затесь «Запоздалое спасибо».
А на Маковском озере писателю удалось побывать в свой последний визит в Игарку в августе 1999 года. О чём он вспоминал, уехавший от сопровождавшей его киногруппы на средину озера? Может быть, о том самом лете, что столь красочно описал он впоследствии.
Читайте Астафьева!
Не могу не высказать и ряд исторически верных поправок по тексту очерка. Книга «Мы из Игарки» была написана несколько ранее, чем говорит об этом Виктор Петрович. Она начала создаваться в 1935 году. Инициатива её написания исходила от игарских школьников, они обратились 15 декабря 1935 года с письмом к А.М.Горькому и получили от него одобрение своих действий и советы по структуре книги. Письмо игарских школьников было передано по радио в Крым, где А.М.Горький находился на лечении. Ответное письмо Горького датировано 13.01.1936 года, оно было распечатано тиражом в тысячу экземпляров в Игарской типографии и роздано по школам, тогда и начался процесс написания книги. В мае 1937 года рукопись книги была сформирована. 17 июня 1938 года она была сдана в набор в Ленинградское отделение издательства «Детская литература», 15 октября 1938 года подписана в печать.
Фото: Михаила Литвякова, Алексея Гапеенко, Геннадия Демина.
