Летом 1928 года в устье Губинской протоки вошёл пароход «Тобол» и бросил якорь. Штормило. За каменным мысом, замыкавшим вход в протоку, гуляли громадные волны-беляки, яростно хлестали они о камни, с железным звоном перекатывали гальку. Но это там, на Енисее. Здесь же шторм едва ощущался. Медлительные, неуверенные волны только чуть покачивали «Тобол».
Северный ветер-низовка угнал тучи и облака. Незакатное солнце светило упрямо, но не знойно. Табуны непуганых уток проносились над «Тоболом» и падали на протоку и озёра. А озёр этих поблескивало множество и на крутобоком берегу, и на острове Самоедском. Впоследствии он получил имя Полярный, а заодно с ним так необычно стал называться и первый в истории Севера овощеводческий совхоз.
Близко к протоке подступили леса, приземистые, покорёженные суровой стужей, влажной почвой. С северной стороны ели, лиственницы и берёзки были почти наги. А под этими кривобокими, узловатыми деревцами с повреждённой сердцевиной буйно клубились мелколистные карликовые берёзки, синели ветви голубичника, чадил одуряющее багульник, отливал на солнце жестяной листвой брусничник и накалялась под солнцем северная ягода морошка. Прижатые ветром к кустам, гудели тучи комаров и многоголосо кричали долгоногие кулики.
Заполярье. Почти неизведанная, доступная только путешественникам, рыбакам и охотникам земля. Земля нетронутая скованная мерзлотой. В самый разгар лета отвороти лишь пень или слой мха на берегу озера, не поленись – и увидишь эту мерзлоту, чуть рыжеватую, окроплённую семенами трав и ягодников, которые никогда не прорастут, если не «осадить» ниже мерзлоту.
Вот сюда и приплыла экспедиция на пароходе «Тобол». Приплыла и твёрдо обосновалась на берегу Губинской протоки, глубокой и спокойной в любой шторм. Экспедицию возглавляли профессор Урванцев и инженер Рюбин. Они промеряли входы в протоку, место стоянки кораблей, проделали множество других работ и заложили основание будущего города – порта Игарки, самого северного, самого «деревянного» города, о котором суждено было узнать всему миру и которым гордились все советские люди. Город получил имя от плотника Егорки, избушка которого якобы стояла тогда на месте будущей Игарки.
Быстро рос город, но ещё быстрее разлеталась о нём слава по всему свету. Отто Юльевич Шмидт, именем которого названа центральная улица города, сказал однажды: «Игарка видна всему миру как маяк». Сюда писали письма со всех концов Советского Союза, из многих стран: Максим Горький, Ромен Роллан, Мартин Андерсен-Нексе, учёные, школьники, путешественники, артисты. Все они дивились мужеству заполярников, гордились ими, желали успехов и старались помочь словом и делом. Цинга, морозы, нехватка жилья и многое, многое другое, с чем встретились первые строители в Заполярье, не сломили их воли и упорства. За несколько лет город и порт были построены, лесопильные заводы начали выпускать экспортный пиломатериал. Английские, немецкие, польские, норвежские корабли повезли из Игарки грузы, а вместе с ними и добрые вести об этом городе.
Мне как-то довелось слышать, что Игарка была «баловнем тридцатых годов». Говорилось это в том смысле, что, мол, страна и советские люди давали Игарке всё, чем были богаты: и продовольствие, и лучших людей, и, главное, своё душевное тепло, в котором так нуждались игарчане.
Да, советские люди щедры, они никогда и ничего не пожалеют для тех, кому трудно, кто находится на так называемом «переднем крае». Не было в первое лето овощей и фруктов в Игарке, и цинга свалила не одного строителя. В следующие сезоны овощей было завезено в изобилии. Не было доброй одежды – она появилась; не хватало школ, библиотек, клубов – они были построены; нуждался молодой город в специалистах, врачах, учителях, артистах – они приехали.
До сих пор помнят игарчане народную артистку СССР Веру Николаевну Пашенную. Она вместе с группой московских артистов приплыла в Игарку, обосновала здесь драмтеатр, который впоследствии был назван её именем.
А на острове Полярном, что против порта, кудесничала и творила свой негромкий подвиг ленинградская агроном Мария Митрофановна Хренникова. Долгие-долгие годы выводила она сорта, которые могли бы произрастать в суровых условиях Заполярья. Теперь в Игарке повсюду огороды: и на задворках, и под окнами растёт картошка, крупная, урожайная. Этот сорт картофеля называется «Енисей». И вывела его та самая скромная «агрономша» с острова Полярного – Мария Хренникова. К слову сказать, сейчас в совхозе снимаются обильные урожаи капусты, лука, редиса, огурцов. Перед тружениками-энтузиастами этого совхоза стоит задача – полностью обеспечить игарчан своими овощами.
А разве забудут игарчане, как по всем деревням и городам Советского Союза школьники собирали книги для ребят-заполярников. Из этих книг была составлена одна из первых и богатейших библиотек города. А доброго дедушку Максимыча, прекрасного друга – Горького, принявшего активное участие в работе над книгой «Мы из Игарки», разве забудут? Нет, конечно, нет, никогда не забудут наших прекрасных друзей из всех краёв страны. Они, эти друзья, искренне удивлялись тому, что вот живут ребята в Заполярье, учатся, помогают взрослым, они даже восхищались нами…
Я говорю «нами», потому, что и я жил и учился в те годы в Игарке. И сейчас, когда оглядываешься назад, многое кажется действительно достойным удивления.
Но я буду говорить о другом. Об Игарке знали в нашей стране все. А вот о том, что была в Игарке школа № 12, мало кто знает. Её помним мы, воспитанники этой школы, как, впрочем, помнит всякий свою родную школу. Ну о том, что в этой школе был отчаянный класс 5-й «Б», помнят уже совсем немногие.
Двенадцатая школа стояла тогда на окраине города, над Медвежьим логом, за которым располагалась лесобиржа. 5-й «Б» был крайним по коридору. Из него на перемену не выходили, а вылетали с шумом, гамом, рыком и воплями ребятишки. Многие учителя на этот класс, что называется, рукой махнули и считали несчастьем великим вести в нём работу. Анна Матвеевна Фишер, добрейшая и терпеливейшая учительница немецкого языка, так прямо и заявила однажды: «Класс никс гут, я отказуюсь в нём трудица». Но «трудица» Анне Матвеевне всё-таки пришлось, ибо, если мне не изменяет память, в ту пору на всю Игарку было два или три преподавателя немецкого языка.
Вот в этом-то классе появился однажды высокий черноволосый человек, ещё довольно молодой, порывистый, в очках с выпуклыми стёклами. Он кинул на стол журнал, потёр очки, близоруко сощурясь, оглядел нас и представился:
— Рождественский – моя фамилия. Рождественский Игнатий Дмитриевич, буду учить вас русскому и литературе.
Я сидел на последней парте возле печки-«голландки» с закадычным другом Мишкой Шломовым. Сидели мы за этой партой уже второй год и развлекались, как умели, Мишка шепнул мне:
— Смотри-ка, Витька, учитель-то ни шиша не видит, будем курить за печкой и вообще веселиться.
Для начала Мишка дал щелчок впереди сидящему большеголовому мальчишке, которого мы прозвали Глобусом. Потом Мишка спустил тому же Глобусу льдинку за воротник, и тот тихонько заскулил.
Учитель посмотрел на нас как-то до обидного снисходительно и тихо сказал:
— Эй, вы, там, на Камчатке, уймитесь, а то из класса выгоню.
Мы встретили это сообщение с удовольствием. Выгоняли нас из класса много раз, и мы всегда весело проводили время в коридоре, мешая работать другим учителям. Однако на этот раз всё обошлось, мы благополучно досидели до конца урока и, мало того, «пересидели» звонок, чего у нас раньше почти не случалось.
Уж очень увлекательно говорил новый учитель о русском языке. Оказалось, что яр – это солнце и что Красноярск, Ярославль, Белоярка и другие русские города и местности получили своё имя от солнца, что в русском языке, на котором мы говорим, много замечательных слов, которых мы вовсе не знали.
На перемене Мишка сказал, шмыгнув носом: —
Учитель-то ничего, занятно балакает.
А потом был урок литературы. Вместо того, чтобы в десятый раз спрашивать нас об образе деспотичной барыни, немого мужика Герасима и его любимой собачки, Игнатий Дмитриевич заставил нас читать вслух и смотрел на часы.
— Мало читаете, — заключил он, — вслух, должно быть, совсем не читаете. А без этого ни русский, ни литература у вас не пойдут. Для русского языка одних вызубренных правил недостаточно…
Помню, в тот день я получил от учителя первую похвалу. Я прочитал отрывок из «Дубровского» быстрее и внятней других. Последние года четыре меня только ругали в школе, а тут вот, похвалили.
В следующий урок мы писали сочинение, и опять не так, как раньше, не на заданную тему. Нет. Учитель разрешил нам писать о том, что мы узнали и увидели летом. Некоторые наши сочинения были напечатаны затем в школьном рукописном журнале, организованном Игнатием Дмитриевичем. Попало и моё сочинение в этот журнал.
Так вот с этих уроков и началась наша дружба с Игнатием Дмитриевичем Рождественским. Он успевал с нами пройти и программный материал и выгадывал десяток минут для того, чтобы почитать что-нибудь из новинок, путешествий и приключений, интересовался, что мы читаем дома, и всегда, рассказывая о том или ином писателе, сопровождал свой рассказ множеством стихов, отрывков, вовсе не означенных в хрестоматии, приносил фотографии, открытки, хорошо иллюстрированные книги.
Исчезли из классного журнала эти «Пл.» и «Очень пл.». Может быть, и «снимали стружку» с молодого преподавателя, может, и внушения ему делали за то, что он не всегда по методике и по соответствующему параграфу ведёт урок. Мы этого не знали. Мы были ребята, всего лишь ребята, не терпели скуки, сухости. Игнатий Дмитриевич учил интересно, и это для нас было главное.
Помню однажды в конце урока Игнатий Дмитриевич сказал:
— Ну, а сейчас, ребята, я вам прочту новые стихи… свои.
Он закрыл глаза и голосом, в котором едва заметно было волнение, начал:
На вездеходах и на самолётах
Вернулись дети в школу-интернат,
Минуло лето в играх и заботах,
Был каждый день событьями богат.
Раскрыты аккуратные тетрадки,
И пишут, пишут в них ученики,
Как первый раз копали в тундре грядки,
Палатки разбивали у реки.
Пасли на взгорьях молодых оленей,
Ходили за белухой в океан.
И не для классных только сочинений –
Для книги хватит летних впечатлений
У маленьких саха и нганасан.
И за окном – шеренги ёлок важных.
И словно приподняли небосклон
Копры, ряды домов многоэтажных,
И вклинился в болото стадион.
А дальше там… И школьники немножко
Волнуются – мы чувства их поймём,
Там созревает сочная морошка,
Облив траву оранжевым огнём.
Пока сидят ребята на уроке
И пишут от звонка и до звонка,
Для них суда закладывают в доке,
Для них в турбины ринулась река.
Чтоб больше счастья дети повстречали,
Для них, пытливых, братья и отцы
Ведут в тайгу стальные магистрали,
Возводят пионерские дворцы…
Я цитирую и привожу уже отделанные, а может быть, и много раз переписанные стихи Игнатия Дмитриевича. Вполне вероятно, что в ту пору, как у всякого молодого поэта, они были ещё сыроваты и кое-где неуклюжи, но стихи-то были про нас! Мы читали и слушали стихи Пушкина, Некрасова, Лермонтова. Мы любили творения этих великих поэтов, но они писали и про дворян, и про «немытую Россию», а вот про нас, про Заполярье, про Игарку написал Игнатий Дмитриевич, и нам, конечно же, стихи его казались самыми прекрасными и близкими, нам даже чуть страшновато стало. Как это так, вот учит нас, сопляков, человек, расстраивается иной раз от проделок наших. И на тебе, стихи сочиняет. Здорово сочиняет!
И надоели же, наверное, мы ему потом! Ведь не проходило урока, чтобы кто-нибудь из ребят робко не попросил:
— Прочитайте ещё свои стихи, Игнатий Дмитриевич, почитайте, а?
И он никогда не отказывал нам. Он дарил нам радость просто, от души. Он читал о строителях, о рабочих, о речниках и конечно же о Заполярье, о его цветах:
Они мохнаты, как зверьки,
Цветы высокой параллели,
Их сроки жизни коротки,
Их солнце греет еле-еле.
Они растут у снежных груд,
Их вьюги сотни раз отпели,
И всё-таки они цветут
И дальше к полюсу бредут,
Цветы высокой параллели.
Или о том, как «под Красноярском косят травы, за Минусинском жнут ячмень…», а здесь у нас в тундре, «на яр взобравшись тяжело, не может отдышаться лето, оно в пути изнемогло». Мы узнавали своё житьё, свои радости и заботы в них, в этих простых стихах учителя.
В 1941 году Игнатий Дмитриевич выехал из Игарки в Красноярск. Уехал и навсегда оставил в наших сердцах любовь к литературе, к великому русскому языку. Мы тоже подросли и стали рабочими, моряками, строителями, а затем и воинами, сражавшимися на многих фронтах Отечественной войны.
Кончилось детство, неспокойное, бурное детство. Осталось оно в далёком замечательном городе Игарке, где мы неводили рыбу, добывали куропаток, «копали грядки в тундре», трудились над книгой «Мы из Игарки», переписывались с Горьким и Роменом Ролланом, помогали взрослым на лесобирже и в порту, порой огорчали тех, кто давал нам всё: и знания, и силу, и любовь к Родине своей, к народу своему.
Наши добрые, дорогие старшие друзья! Пусть эти строчки будут маленьким свидетельством того, что мы никогда не забываем вас, наших учителей!
Война. Фронт. Громадные расстояния, великие и тяжёлые дни разделяли нас с нашим учителем и поэтом. Из-за близорукости он не попал на фронт, но тем не менее всегда оставался в строю. И родной его голос из далёкой Сибири доносился до нас, фронтовиков.
Помню, на Днепровском плацдарме сидели мы, голодные, отрезанные от наших рекой, и вовсе нам не до стихов было. Ночью на плацдарм переправились свежие части. Мы подались к «новичкам» «подстрелить» на завёртку табачку. В норке, по-стрижинному вырытой в яру, мелькнул огонёк. Я туда. Подхожу и слышу из-за плащ-палатки, загораживающей вход:
Всю ночь в тайге буянили метели,
К востоку тяжко пробивая путь,
В снегу завязли стрельчатые ели,
До сорока к утру упала ртуть.
Надели кедры пышные кухлянки,
Сугробами тайга заметена…
Старик рыбак проснулся спозаранку:
«Какой тут сон… Тут, парень, не до сна».
Старик рыбак идёт проверить сети.
На Енисее гулко рвётся лёд:
Тайга оцепенела на рассвете,
Лиловый пар от проруби плывёт.
Могучи осетры на Енисее
И с ними трудно сладить старику,
Но знает он, чем сети тяжелее,
Тем легче земляку-фронтовику.
Туман окутал каменные гряды,
Заря зажгла багряные костры,
Лежат на льду, как грозные снаряды,
Пудовые литые осетры.
Родной, перекатистый, не цветистый, а простой чуть суровый голос долетел до далёкого Днепра. Долетел – чертовски тепло от него стало. Ещё больше захотелось драться с этой непрошенной фашистской ордой, которая на погибель себе явилась на нашу землю. От мала до велика поднялись на неё советские люди. И тот старик, что поднял из-подо льда «пудовых литых осетров», тоже участвовал в этой битве, участвовал и поэт, учитель наш. Он тоже боролся в меру своих сил, своего таланта.
Я выпросил тогда у пехотинца газетную вырезку с этим стихотворением и долго таскал её в нагрудном кармане, и читал своим друзьям.
Они часто говорили мне:
— Повезло тебе. Вишь, у какого человека учился!
И я сам так думаю: повезло. Не всякому дано учиться у такого преподавателя, не всякому дано иметь такого старшего друга. Однако, это совсем не значит, что преподаватель истории, географии, русского языка и литературы и особенно литературы, не пишущий стихов и рассказов и не собирающийся стать поэтом, не может сделать так, чтобы каждый его ученик говорил потом: мне повезло. Ведь очень легко и просто сказать детям, будто Буревестник Горького – это революционер, а Пингвин – буржуй. Гораздо труднее разбудить в сердцах ребятишек любовь к этому Буревестнику, дать крылья и мечту к полёту, бесстрашие к бурям.
И где-то здесь, совсем близко, та тропа, по которой рядом идут обыкновенный школьный учитель и писатель. У них почти одна и та же задача: звать людей вперёд. Вот почему для меня лично поэт Рождественский неотделим от учителя Игнатия Дмитриевича Рождественского, оба они в полёте, оба зовут с собой в заманчивые, порой неизведанные дали.
В одном из стихотворений Игнатий Дмитриевич Рождественский сказал:
Я себя не мыслю без Сибири
И без дорогих сибиряков.
И действительно, Рождественского смело можно назвать певцом Сибири и, если хотите, сибирским рудознатцем. Давно и прочно он прирос сердцем к своему огромному, необычайно богатому Красноярскому краю. Это сейчас стало модно и незазорно даже для столичных писателей и поэтов обращать «свой взор» на Сибирь. В летнее время (зимой в Сибири студёно и трудно проехать по ней с комфортом, особенно на Север) на самолётах и красавцах теплоходах, преимущественно в каютах первого класса, по Енисею катаются столичные писатели с командировками Литфонда, и частенько открывают давно открытое, и восхищаются тем, что для людей, работающих и живущих здесь, является само собой разумеющимся: «Ах, Заполярье! Ах, мерзлота! И скажите, живут люди, и, знаете, ничего живут, не плачут, и дома строят, и не в медвежьих шубах, а в шёлковых платьях ходят, и, понимаете, поют, «Подмосковные вечера» поют! Ах, герои! Ах, покорители суровой Сибири!»
Может показаться, что несколько преувеличиваю эти «ахи», но стоит только поглядеть на путевые заметки писателей, появляющиеся в центральных газетах каждое лето ( и ещё раз подчёркиваю – лето, ибо зимой в Сибирь писатели не ездят). Так вот, все эти путевые заметки пестрят этими «ахами», этим праздным, наивным удивлением заезжих гастролёров.
Но живут в Сибири писатели и поэты, для которых родной край никогда не был отхожим промыслом. К сожалению, до последнего времени их творчеству уделялось, да и сейчас ещё уделяется, очень мало внимания. Некоторым из них за признанием нужно было уехать в столицу. Только за послевоенные годы в Москву переехали писатели Г. Марков, С. Сартаков, поэты В. Фёдоров, Ю. Левитанский и другие.
А сколько поэтов и писателей переехало за это время из столицы в Сибирь? Да и те, что переехали, по справедливому замечанию Казимира Лисовского, считают сей шаг чуть ли не подвигом. Как только сейчас не именуют Сибирь в стихах, поэмах и прозаических произведениях: «Это земля будущего», «Это край завтрашнего дня», «Это передний край!» И слова-то в общем верные, но уж больно много в них барабанного треска. Много звона бубенчиков под дугой. А уж чего-чего, а пустозвонства, словолейства, самолюбования сибиряки терпеть не могут, в этом я могу ручаться. Вот потому то, наверное, и любят в Сибири сдержанные, без броской красивости (именно красивости, настоящую красоту сибиряки всегда умели ценить и понимать, потому что живут они в удивительно красивом краю) стихи Игнатия Рождественского. И потому-то особенно обидно становится, когда мимоходные произведения, заглянцованные, похожие друг на друга, как родные братья, заполняют газеты и журналы и авторы их возводятся чуть ли не в землепроходцев, чуть ли не в героев: шутка ли – в Сибирь съездили!
У поэта Игнатия Рождественского никогда не возникало потребности ездить за жизнью, потому что он сам активный участник той жизни, которую творит советский народ. Несмотря на то, что и зрение у поэта очень слабое, и семья была немалая, и, как в одной из статей газеты «Литература и жизнь» было сказано: «Двадцать с лишним книжек у него за плечами», — он неутомим, как в молодости. Ему хочется всюду побывать, всё увидеть своими глазами, всё пощупать и понюхать. Его всё время тянет
… там, на дальнем перевале
Костёр, как в юности, зажечь.
Нынче летом мы повстречались с Игнатием Дмитриевичем на Волге, а через месяц – в Красноярске. Поэт уезжал на Лену.
— Не бывал ещё там. А хочется всюду побывать, годы-то уходят.
Да, действительно, годы идут, жизнь идёт стремительно, быстротечно. Трудно угнаться за ней, но нужно. Это главная задача литератора, если он не хочет плестись в хвосте и обрастать жиром.
Уже и виски посеребрили годы у моего учителя, у моего доброго друга, уже и ребята его выросли, уже и дедушкой стал Игнатий Дмитриевич, и внук потеснил деда из рабочего кабинета, а он всё такой же порывистый, непоседливый. Всё также вместительна и глубока его память, и он может целый день, а то и ночь читать стихи известных и неизвестных поэтов, живших и давно умерших. Очень редко и неохотно он читает свои стихи. Читает, как всегда, с закрытыми глазами, задумчиво, и потом также задумчиво говорит:
— Ещё поработать надо, огранить. Вот поеду – и в пути, в дороге доделаю. В дороге всегда свежее всё получается…
И вот в газете «Правда», где Рождественский работает корреспондентом, появляется очерк с Лены, в столе новые стихи, которые поэт никогда не торопится тащить в редакцию, чтобы «протолкнуть» поскорее, покуда они не «состарились». Голос его по-прежнему молод и свеж, и стихи его не стареют, потому что рождены они молодой жизнью и той землёй, которая в самом деле вся в будущем, которая в самом деле рождает утро.
Лена, Диксон, дорога Ачинск – Абалаково, Тува, Хакасия, Усинский тракт, Шушенское, Дивногорск – вот далеко не полный перечень тех мест, где только за последние годы побывал поэт Игнатий Рождественский. Почти ежемесячно в газете «Правда» печатаются его очерки, а затем выходят отдельными книжечками. В 1958 году Красноярское книжное издательство выпустило книжку его стихов о Ленине «Вечно живое сердце», а в 1959 году поэтический сборник «Енисейская новь».
Поэт верен себе, своей теме. Его последний сборник всё о том же – о Сибири, о Енисее, но только ещё более широкое, свежее дыхание слышно в нём. Да и как же иначе?
Такого строительного размаха, какой развернулся сейчас в родных краях поэта, Сибирь ещё не знавала. Если раньше в стихах Рождественского говорилось о том, что «будет море», то сейчас речь уже идёт о строителях этого моря, о том, что
В хребты и урочища зимы
Питомцы незабвенных лет,
Ведём тропу стальную мы
От Абакана на Тайшет.
Как это трудно и как необходимо поэту идти в ногу со временем!
Для Игнатия Рождественского нет иных мук и тревог, постоянна жива в нём страсть:
Край родной окидываю взглядом,
Степи и таёжный океан,
И со мной моя Игарка рядом,
И от сердца близко Абакане.
Вижу бирюсинские утёсы,
Горы благодатной Абазы,
Слышу, как гудят многоголосо
Реки, что неистовей грозы.
Да, всё вот это видеть, охватить взглядом и сердечно сказать об этом хочется в силу неистощимой внутренней потребности, неискоренимой вовеки привязанности. На его глазах молодеет Сибирь, жизнь исполняет мечты многих поколений тружеников, и мечты эти реализуются нередко в более совершенных формах, чем об этом мечтали. И поэт уверенно говорит:
Корпуса встают могучим строем,
Ни числа, ни счёта нынче им.
Всё, что мы задумал, построим,
Всё, что мы решили, совершим!
1960
В.П.Астафьев, «Посох памяти», Москва, «Современник», 1980, стр. 96-107.
Комментарий В.А.Гапеенко
Как же я была расстроена и обескуражена, когда в зале ретропериодики Красноярской краевой научной библиотеки не оказалось московского журнала «Октябрь» за 1961 год, дескать, не хватает помещений всё напечатанное хранить. А для меня этот октябрьский номер был крайне важен. Именно в нём был напечатан очерк Виктора Астафьева о своём учителе – известном сибирском поэте Игнатии Рождественском.
Возможно, что написанный в 1960 году очерк «Родной голос», текст которого вы прочли выше — это как раз тот самый журнальный материал.
Хочу обратить внимание читателей на тот факт, что начинающий свою литературную деятельность в те теперь далёкие пятидесятые годы Виктор Астафьев не преминул написать о своём педагоге, заметившем у ершистого подростка, литературный талант.
Фото Ивана Табакаева, Анатолия Казакова.
На первом фото Игнатий Рождественский с сибирскими писателями, на последнем Виктор Астафьев с дочерьми Рождественского на открытии мемориальной доски на доме, где жил поэт в Красноярске (1989 год).
Спасибо!