Короткие Астафьевские миниатюры, названные им «Затесями» — особый литературный жанр, хотя, строго по-научному таковым и не является. Но в каждой из них содержится однажды подмеченное, огранённое временем событие, с жизненно важными и для современного человека выводами. Часть этих событий берёт свой исток из детства – игарского периода жизни писателя.
Затеси «Больше жизни» и «Внук и внучка» во всех авторских сборниках следуют вместе, именно в такой последовательности. Не разделяю их и я. Тем более, что обе миниатюры относятся к урокам литературы, полученным подростком в игарской школе № 12 от учителя, впоследствии известного сибирского поэта Игнатия Дмитриевича Рождественского. Но ценность их не только в этом. Уроки жизни, полученные писателем в юности, актуальны и сегодня, если их, конечно, используют в педагогике современные учителя. Увы, но не всегда это так.
Больше жизни
Мне в детстве повезло. Очень повезло. Литературе обучал меня странный и умный человек. Странный потому, что вёл он уроки с нарушением всех педагогических методик и инструкций. Начал он с того, что положил перед собою карманные часы и заставил нас читать вслух из «Хрестоматии».
Каждый ученик читал минуту, и через минуту следовал приговор:
— Истукан! До пятого класса дошёл, а читать не умеешь!
— Ничего. Для второго класса годен.
— На каком языке говоришь? На русском? Это тебе кажется…
— Что ты читаешь? «Богатыри Невы»? «Богатыри — не вы!» Значит, не ты, не вон тот, что в носу ковыряет и палец скоро сломит… Ясно? Ни черта не ясно! Чтобы Лермонтова понять — любить его надо. Любить, как мать, как родину. Сильнее жизни любить. Как любил учитель из Пензенской губернии…
И он рассказал.
Узнавши о гибели Лермонтова, учитель из глухого пензенского села в одну ночь написал стихотворение «На смерть поэта», а сам пошёл после этого и повесился.
Позднее я прочитал у Цвейга об авторе «Марсельезы», о гении, вспыхнувшем и погасшем в одну ночь, и вспомнил урок литературы, сердитого нашего учителя и последние слова стихотворения безымянного поэта:
В ту ночь свирепо буря бушевала,
Ревела на высотах Машука.
Казалось, что Россия отпевала
Поручика Тенгизского полка.
Так я и не знаю, был или не был учитель в Пензенской губернии, из потрясения и горя которого вылилось единственное стихотворение. Но Лермонтова с тех пор люблю, как мать, как родину. Больше жизни люблю…
Дед и внучка
На другом уроке литературы мы проходили Некрасова, и наш учитель, к этой поре окончательно сломивший сопротивление буйного класса пятого «Б», в полной и благоговейной тишине рассказывал:
— Одна девочка зубрила стихотворение «Железная дорога». Помните: «Труд этот, Ваня, был страшно громаден, не по плечу одному. В мире есть царь, этот царь беспощаден — голод названье ему»? Изумительно! — Учитель повернулся к окну, снял очки, проморгался и махнул рукой:
— Ни черта вы не помните! Так вот, в то время, когда учила девочка стихотворение, на печке лежал древний дед. Слушал он, слушал да свесился с печи и спрашивает: «Что это ты, внучка, бормочешь и бормочешь? Деду спать не даёшь!»
— «Стихотворение учу, дедушка, — ответила внучка, — стихотворение поэта Некрасова…»
«А-а! — махнул рукой дед. — Поразвелось этих поэтов. Ни складу у них, ни ладу. Вот ране поэты были, так поэты. Я неграмотный, а наизусть стих какого-то поэта знаю: «Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели, только не сжата полоска одна, грустную думу наводит она».
Много разных историй говорил нам учитель. Про Некрасова, может быть, он выдумал, а может, и вычитал где. Но я помню всё так, как рассказывал учитель, и если эта притча известна, пусть простят меня за повторение. Однако, думается мне, такие истории нынче напоминать почаще надобно.
Виктор Астафьев, Собрание сочинений в 15 томах, том 7, Затеси, тетрадь шестая «Последняя народная симфония», стр.423-426.
Читайте Астафьева!
На фото: Виктор Петрович Астафьев с супругой Марией Семеновной на встрече с игарскими читателями, лето 1989 года; учитель литературы Игнатий Дмитриевич Рождественский; одна из экспозиций музея Виктора Астафьева в игарской школе, носящей имя писателя.
