Эта встреча с Виктором Петровичем Астафьевым состоялась 4 июля 1994 года, когда писатель в очередной раз приезжал в наш город. В тот день было нежарко, но стояла невероятная теплынь. На Игарку, как это у нас нередко бывает, вдруг внезапно обрушилось долгожданное лето со своей буйной, распускающейся за одну ночь, зеленью. Над городом седыми космами колыхались две-три небольших сизых тучки, изредка пробрызгивал совершенно безобидный «слепой» дождик, струи которого испарялись, казалось, не долетая до земли. Выйдя в сопровождении М.В.Мишечкиной из музея В.В.Вильского, Виктор Петрович присел на лежавшие под стенами школы какие-то брёвна. Сразу же подошли несколько человек, тоже присели рядом… Никто не задавал Астафьеву умных вопросов, не расспрашивал его о творческих планах, как это бывает в беседах с писателями. Говорили просто обо всём: о лете, внезапному приходу которого, сколько бы ни жил здесь, не перестаёшь удивляться, о появившихся комарах, о дождичке, стеной зависшем над старым городом…
А ближе к вечеру Виктор Петрович пришёл на улицу Карла Маркса, в читальный зал библиотеки имени Горького, где состоялась заранее оговорённая встреча с игарчанами.
И уже после того, как наговорились, совершенно по-родственному излили друг другу души, когда все читатели и почитатели разошлись, автор этого интервью осмелился попросить сделать запись беседы для местной газеты. И Виктор Петрович охотно согласился – безо всякой снисходительности и просто, хотя, чувствовалось, устал от всяких бесед и расспросов. Согласился, хотя многое ему ещё предстояло сделать в городе, навестить в больнице родственницу, и откладывать на следующий день ничего нельзя было – на утро намечался отъезд.
Беседа, напоминаю, состоялась 4 июля 1994 года, но многое в ней, в словах писателя, обращённых к нам, останется вечным.
— Виктор Петрович, с вами в Игарке общаются очень просто. Вы здесь свой человек. К вам подходят совершенно незнакомые люди, здороваются, начинают вести разговор, как с давним знакомым человеком. А как в других местах?
— То же самое. Кто знает, подходит.
— В Игарке мы вас видим. А в Красноярске часто встречаетесь с читателями?
— Очень давно не встречался. Не хочется тратить время на глупости. Вопросы одни и те же. Беседа превращается в допрос. Скажите мне! Ответьте мне! Двадцатишестилетний парень сидит и говорит: «Вы должны!» А я ему отвечаю: ничего я тебе не должен. Все свои долги голодом, кровью, детьми я уже выплатил.
— Мы привыкли мерить свою жизнь кем-либо. Писатель, которого постоянно читаешь, мысли и слова которого принимаешь, становится близким. Как родственник, и даже больше…
— Родственник-то ладно. А то, как к врагу, — со злобой. А то, как к представителю власти: вы должны накормить, научить жить. Самый распространённый вопрос: как жить? Я и отвечаю: не так, как вы живёте. А как Иисус Христос! Это не так сложно. Хотя бы всего четыре его заповеди выполни: не убий, не укради, не пожелай жены ближнего своего, трудись в поте лица своего и будешь счастлив от трудов своих. А им не нравится.
Не за Богом пошли, а за Сатаной. Сбились в стадо и пошли. Отцы и деды наши виноваты. Крикнули им: есть такая партия! Они и пошли. И сейчас крикни – побредут. За тем, кто больше пообещает.
— Ваши произведения автобиографичны. И вашу писательскую жизнь, наверное, можно разделить на периоды, как жизнь ваших героев: сиротское детство, детдомовское отрочество, военная юность. Совпадает это с реальной жизнью автора?
— Сиротой мне бабушка не позволила быть. Юность-то, пожалуй, фэзэушная, скоротечная была. А война быстро сделала нас мужиками. Пришли мы раненые. Повидавшие столько смертей, уставшие. Это нынче ещё в сорок лет мужик в парнишках ходит.
А после войны нужно было ещё выжить, положить на это молодость, утвердиться. Я -то свою жизнь на эти периоды не делю. И не задумывался никогда.
— Для кого вы пишете? Видите конкретного читателя из определённой социальной среды?
— Для себя. Прежде всего, для себя. Все, кто пишет честно, говорят: для себя.
Нынешним писателям легче так заявлять. В наше-то время, попробуй, скажи, что для себя пишешь. А для чего ты нужен?! Ты должен работать для народа, для общества, для коммунизма!
Начинаю писать для себя. Приходилось работать ради насущного хлеба, редактироваться, сдерживать себя внутренним цензором. И я не избежал этого.
Только я всегда говорил, что отношусь к писательской работе, как к пилению дров, мощению дорог. Для меня это работа, посредством которой я добываю хлеб. И работа эта тяжёлая. Особенно в моём возрасте, когда всё болит: кости, голова, память слабеет.
Но никто меня не заставляет. Я ведь уже пожил, и пенсия есть, и что-то издаётся. Но это как болезнь. Графомания – болезнь неизлечимая. Процесс этот необратимый. Жизнь идёт от книги к книге, от темы к теме. Одно выходит из другого и вдруг делает такой поворот… Это мучает. «Пастуха и пастушку» носил в замыслах четырнадцать лет. Раз не отстаёт – надо писать. Надо на бумагу и отдать куда-то. Единственное избавление от этих мук – бумага. Она спасительница, она всё принимает: и клевету, и ложь, и восторг…
— Вы в своих произведения откровенны настолько, что выворачиваете себя, выставляете свою боль наружу. А если по этим больным местам сапогом грязным?
— Люди и читатели разные. Большинство читателей у нас испорчены демагогической литературой – партийной, казённой. Они ведь долго читали такие произведения, как «Мать», — партийнейшая, страшная книга, «Буревестник» и «Песня о Соколе» — оттуда все наши лозунги. Но не читали лучших произведений Горького: «Жизнь Клима Самгина», «Городок Окуров»… Всё это навязывалось по программе, — это партийная литература. Книги поверхностные. Чёрное и белое. Нормально живущий человек, крестьянин, собственник, кулак, кормилец вдруг оказывался паразитом, уничтожался, ссылался. Вся мораль уродовалась. Ненормальное – переселение, вербовка — становилось нормой. И, конечно, когда после всего этого человек встречается с другими вещами тех же писателей Горького, Лескова, Достоевского, Гоголя, — он не способен воспринимать их глубоко. Он не понимает их.
— Что вы читаете постоянно?
— Когда-то моим кумиром был Шишков. Раньше не понимал, как это можно читать три-четыре книги одновременно. Сейчас могу это делать. Хотя читаю медленно. «Мёртвые души» у меня постоянно под рукой. Перечитываю Толстого. Люблю его ранние рассказы «Казаки», «Хозяин и работник»… А «Хаджи-Мурата», «Крейцерову сонату», «Анну Каренину» и «Воскресение» считаю начётническими и слишком моралистическими.
Читаю постоянно Библию и Евангелие.
Упущено многое. Нужно знать хотя бы один-два языка. Теперь этого не успеть. В седом возрасте начинаем учить Богословие. Те, кто писали раньше, всё это знали с детства. Поэтому и писали так свободно. Это как тесто, заведённое на хороших дрожжах. Отстоявшееся. А мы что? Слепили лепёшку, горло дерёт, невкусно. Ладно! Недоноски мы, недоноски. Нравственные и культурные недоноски. Мы потратили лучшие свои годы на войну, на злобу, на выживание. Мы не знаем в конце своей жизни того, что Лермонтов и Пушкин знали в семь лет.
В 17 лет Лермонтов начал писать «Демона». Сложнейшую поэму. Если бы он рано не погиб, он писал бы её всю жизнь. Это был вечный поиск понятия мироздания.
Вот предо мной иногда открывается такой пласт жизни, сталкиваются такие противоречия и сложности, что упираюсь, и ужас охватывает меня от непонимания этого. Но какие же дали открывались перед Лермонтовым, Пушкиным и Толстым, которые были образованы и невероятно умны.
Но Лермонтов всё равно бы погиб от столкновения с этим миром и с тем, что находится в подсознании. Ведь всё рождается в подсознании: все замыслы и музыка. Особенно музыка… А подсознание – это уже космос. А попытка проникнуть в космос, за своё сознание – мучительна. Из этих мучений рождается всё гениальное.
— Может, поэтому гений невольно реализуется в удивительно короткой жизни, как Лермонтов, и гибнет?
— Нет. Наши гении не реализовались и наполовину. Только входили в зрелость.
Это посредственное, злое общество губит своих гениев. Оно не терпит тех, кто умнее их. Ведь человек, который читает мысли твои, угадывает дела наперёд – страшен. Надо убрать такого человека. Поступает не так, как я, что особенно раздражало нашего советского гражданина. Будь, как все! Если ты выбился из ряда, тебя надо задавить. Ты враг. И это действительно – враг! Враг всего посредственного. Враг табуна. Табун раздражается: выгнать его за границу, уничтожить, задавить, в корне извести.
Это было и не только у нас. Я принимаю легенду о том, что Сальери убил Моцарта. И понимаю Сальери. Он должен был убить Моцарта! Ведь музыка Моцарта вызывала у людей мучения. Что он делал с людьми?!
Да ещё и природа гения мучает. Он выбивается не только из рядов человеческих. Он выбивается из природы, которая его родила. Он кругом вреден. А природа начинает мстить гению. У Рубенса отнялись обе руки. Писал, зажав кисть в зубах. Бетховен оглох, у Сервантеса отсохла рука…
Гений всегда вступает в противоречие с обществом. А Толстой ещё и с Богом. А у молодого Горького первая книга стихов, которую он уничтожил, называлась «Я в мир пришёл, чтобы не соглашаться».
— Могли бы вы представить себя на месте Солженицына, выдворенным, как и он, из страны? Смогли бы вы работать за границей?
— В то время я не созрел до этого. Я бы не смог быть диссидентом. И за границей работать бы не смог. Я и здесь-то нигде не могу работать. Только дома. Пусть за худым, кухонным столом, но только дома. Желательно, в деревне.
— Много пишут сейчас о русском народе, о его предназначении. Говорят, с нами нужно обращаться как с великой нацией. В чём наше величие?
— Никакая мы не великая нация. Уже наши многочисленные революции говорят об этом. Мы нация-подросток. Нас и шарахает из стороны в сторону, как подростка.
Это всем очень нравится, когда кричат: мы, славяне, великая нация! Мы самая — самая: самая читающая, самая культурная! Это всё дешёвка. За короткий срок были моменты, когда мы показывали свои потенциальные возможности, но не развили их, а ввязались в свалку, в предательство.
Нация очень сырая. Большая и сырая, как тесто. Лепили из нее все, кто хотели и что хотели, и сейчас лепят. Добро бы ещё что-нибудь хорошее, а то…
— Но новые поколения всегда умнее предыдущих. Есть надежда на них?
— Конечно. Если не одичаем. Ведь сейчас существует лишь небольшая прослойка, стремящаяся к самоусовершенствованию. Желают поумнеть, а умнеть тяжело. И пока дичаем больше, чем развиваемся. Я не уверен, что мы так скоро осознаем своё время. Дай, Бог, конечно. Но боюсь, что какой-то свой экватор мы прошли в девятнадцатом веке.
— Виктор Петрович, вы однажды сказали про Игарку, что она для вас как больной ребёнок в семье, — его жальче всех. Сказано: «не стройте дома своего на песке», а наш город на опилках и костях. И все наши беды отсюда, наверное? Как наказание.
— За грехи наши, за преступления, которые мы не совершали, но способствовали совершать. За умолчание, за поддержку партийных решений, над которыми сами же смеялись, но голосовали. Грехи наши неискупимы. И то, что русские русских держали в лагерях и уничтожали – это тяжкий грех. Достоевский сказал о слезе одного ребёнка, а у нас счёт идёт на миллионы. А предательство детей? А родителей? Это и сейчас идёт. Продолжают сдавать детей в дома ребёнка, родителей – в дома инвалидов. Не желают работать, не желают рожать. Не словами надо говорить о великой нации, а делом. Роди ребёнка, воспитай его достойным человеком. Вот в чём величие нации. Так что поделом нам, поделом.
— Мы слепо верили, сейчас полное безверие. Что страшнее? На смену безверию обязательно должна прийти какая-то вера…
— И то, и другое – страшно. Думаю, вера в Бога должна прийти на смену безверию. Безверие, в котором мы жили, страшно. Потычется человек, потычется без своего угла, без веры, и найдёт. Не может человек без веры. Хотелось бы, чтобы сначала поверил в Бога, а потом в себя. А во многом, что происходит с нами, поделом нам, поделом.
Беседовал А.Варламов
Опубликовано в газете «Игарские новости» 24.04.2003 года
Комментарий В.А.Гапеенко
Буду краткой. Действительно, прав автор, внештатный корреспондент, а потом и редактор газеты Леонид Александрович Бирюков, выступавший иногда на страницах газеты под псевдонимом А.Варламов: всё, сказанное Астафьевым в 1994-ом, не утратило своей актуальности и сегодня.
Именно поэтому я сочла необходимым опубликовать это интервью в своём блоге. Если вас заинтересовали подробности того, седьмого, приезда писателя в наш город, найдите мой предыдущий материал «Как драгоценный себе подарок, или 7-ой приезд Астафьева в Игарку».
Читайте Астафьева!
На фото: акварель Т.В.Ряннеля «В.П.Астафьев», фото Марии Мишечкиной со встречи Астафьева В.П. с читателями в библиотеке имени Горького в Игарке 4 июля 1994 года.
