…Недавно, разбирая свои архивы, я нашел письмо Виктора Петровича Астафьева из Овсянки от 3 августа 1982 года. В те времена я работал на Ленинградской студии документальных фильмов и уже готовился к съемкам своей первой картины об Астафьеве. Мы еще не были знакомы лично, но я уже стал горячим поклонником его таланта. Вероятно, я запросил Виктора Петровича о времени, когда ему был бы удобен приезд съемочной группы, и о возможности поехать в Игарку. Астафьев отвечал: «Слух есть, что осень будет ранняя. Осенью снимать рисково, а для Игарки и поздновато. Там может быть и должна быть уже зима. Впрочем, зимой в Игарке лучше, чем летом. Летом она гнилая, кислая, и комаров в ней тучи»…
…1-го мая 1999 года Астафьеву исполнилось 75. Я прилетел на юбилей, и мы договорились, что летом отправимся в Игарку.
Я готовился к съемкам, перечитывал “Кражу” и “Последний поклон”, когда Мария Семеновна сообщила: Виктор Петрович с инфарктом попал в больницу. Незадолго до болезни какие-то мерзавцы выломали и сдали в металлолом куски ограды с могилы дочери. Надсаженное сердце не выдержало…Потянулись томительные дни и недели. Поправится ли? Достанет ли сил на путешествие по Енисею?.. Наконец, узнаю: Виктор Петрович уже в Овсянке, поездка состоится.
Мы со съемочной группой прилетели в Красноярск 19 августа, в печальный для Виктора Петровича и Марии Семеновны день – день памяти Ирины. И первые кадры нашего будущего фильма “Всему свой час” снимали на кладбище, стараясь не мешать… Ограду уже починили. Одиннадцать берез высоко раскинули свои кроны. Горели свечи. Плакала и молилась Мария Семеновна. Молчал Виктор Петрович. Полина убирала сухие стебли, поливала цветы. Грустная эта картина – старики-родители на могиле дочери…
Выйдя из больницы, Астафьев твердо решил поехать в Игарку. Лечащий врач-кардиолог Ольга Денисова взялась сопровождать его. Прилетел из Вологды сын Андрей. Приехал из Иркутска книгоиздатель Геннадий Сапронов.
22 августа на рассвете мы поднялись на теплоход “Александр Матросов”. Всю ночь шла погрузка. Палубы оказались заставленными ящиками с картошкой, мешками с луком, сетками с капустой, морковью, свеклой. Навигация подходила к концу, частные торговцы спешили завершить северный завоз. На носу стояли, укрытые брезентом, легковые машины. Их владельцы-северяне после отпуска возвращались в Норильск.
Виктор Петрович с Андреем в сопровождении ветерана Енисейского пароходства Виталия Козаченко появились перед самым отплытием. Виталию Александровичу поручили заботиться об Астафьеве и его “команде”, и, забегая вперед, хочу сказать, что выполнял он это хлопотное поручение с огромным тактом и вниманием. Вообще отношение енисейских речников, капитана Олега Попова и команды “Александра Матросова”, на обратном пути капитана Виктора Пучинского и экипажа “Ипполитова-Иванова” — не только к Астафьеву, но и ко всей нашей группе выше всяких похвал.
На теплоходе писателя поджидала толпа журналистов. Попав под обстрел фото- и видеокамер, Виктор Петрович проворчал: “Красноярский Ален Делон…»
В рубке его ожидал сюрприз. Начальник Енисейского пароходства Иван Булава вручил Астафьеву удостоверение Почетного капитана. Виктор Петрович пошутил: “Я сразу от матроса – до капитана! Мне осталось еще – я был солдатом всегда – в генералы попасть.”
Отходили от пристани под марш “Прощание славянки”. Каждый раз, когда я слышу этот марш, меня охватывает странное волнение. Я чувствую себя вовлеченным в бесконечную череду проводов, разлук, расставаний, которыми были так переполнены судьбы моих соотечественников в трагичном для России ХХ веке….
“Блажен, кто плывет реками на теплоходе, видит берега, лес, прибрежные деревушки, пристани…Ветер в окнах свистит, музыка играет”, — писал Астафьев в одной из публицистических статей.
Радость плыть по Енисею, видеть картины дивной сибирской природы мы ощутили в полной мере. Погода менялась несколько раз на день: то светило солнце, то сгущались тучи, хлестал дождь, потом вставала радуга. По утрам берега и реку окутывал туман, на закате горело небо, и вода в Енисее казалась сиреневой. Наша съемочная группа: я с женой, кинооператор Вадим Донец и инженер Михаил Вишняков – мы разместились в каютах средней палубы. Виктор Петрович и Андрей поселились наверху, и, по молчаливому соглашению с врачом Ольгой Денисовой, вход туда для нас, а точнее, для нашей камеры, был закрыт.
Однако нам удалось снять несколько хороших кадров, и не переступая порога каюты: вечером в освещенном окне Виктор Петрович читал газеты, пил чай, сидел, задумавшись, подперев щеку рукой. В стекле второй экспозицией отражалась река, и казалось, будто волны Енисея (а, может быть, волны самой жизни) текут сквозь Астафьева.
Лишь однажды, уже на обратном пути мы договорились с Виктором Петровичем о съемке в каюте. Получился долгий замечательный разговор о самых разных предметах: о том, как возник замысел “Царь-рыбы”, о брате Володе, который послужил прообразом Акима, о современной молодежи, о творческих планах писателя.
Если позволяла погода, Астафьев много времени проводил на открытой палубе и был всегда доступен.
Едва отплыли от Красноярска, Виктор Петрович поручил мне отправить поздравительную телеграмму: 22-е августа день рождения Марии Семеновны.
54 года они вместе, более полувека – после первой встречи весной 1945 года… В Овсянке за пару дней до поездки в Игарку я снял их рассказ об этой памятной обоим встрече. Они сидели в саду за деревянным столом, врытым в землю. Рябина и калина, посаженные Астафьевым 20 лет назад, разрослись и образовали пышную зеленую раму вокруг двойного портрета писателя и его жены… Вот эта история.
…После третьего ранения солдата отправили в нестроевую часть на Украину. Однажды вечером, возвращаясь в казарму, он столкнулся у плетня с маленькой девушкой, добровольно ушедшей на фронт (ее часть стояла рядом). Парню очень не хотелось шагнуть с тропинки в черноземную хлябь. Да и девушка понравилась. Молодой солдат говорил о себе: “Я библиотечный”. Девушка – такое совпадение – только что получила из родного уральского города посылку с книгами. “Никто как Бог”, — заключил Виктор Петрович. За первой встречей последовали другие.
“Идут девки строем, все как девки, а последняя маленькая чешет – пятками наперед сапоги. Ну, 39-й размер, а у нее 33-й, дак! Она туда навьет, а все равно большие, а, главное, влево все время держит. Завернет, потом опять догоняет. Я ребятам говорю: “Во малахольная бабенка идет, моя баба будет. Га-га – солдаты. Ну, вот, все-таки накаркал себе на голову.”
“Урочливый оказался,” — пояснила Мария Семеновна. И тут же попросила: “Витя, срежь мне три цветка подсолнухов, я в вазу на стол поставлю”… Надо было видеть, как изменилось лицо Астафьева. Из смеющегося, добродушного вмиг стало недовольным, так не хотелось ему обрывать огородную красу: “Мань, дак они не поспели”. И тут же вновь лукаво улыбнулся: дело-то было накануне дня рождения Марии Семеновны, деваться некуда: “Ну я, это, срежу, вот тебе и подарок будет!”
Я усадил Марию Семеновну и Виктора Петровича на скамейку возле избы и сделал несколько фотоснимков. В Красноярске сразу же напечатал фотографии. Самую удачную поместил в рамку и подарил имениннице. Остальные тоже, впрочем, оставил ей; фотографии скоро разошлись по друзьям и знакомым. Так что пришлось мне через некоторое время заказывать дополнительные отпечатки. Фотография и в самом деле удалась и, может быть, оказалась последней, на которой Виктор Петрович и Мария Семеновна были рядом, улыбались, а желтые цветы подсолнухов горели, как свечи.
В первые же часы нашего путешествия по Енисею я почувствовал, что Астафьеву нужно высказаться. Любимая река, притоки, где Виктору Петровичу случалось рыбачить, тайга, в которой бродил с ружьем, прибрежные деревни, где осела его родня – все пробуждало воспоминания. Никогда раньше я не ощущал такого доверия, такой близости к писателю. Конечно, временами Астафьеву хотелось остаться наедине со своими размышлениями. Тогда он ворчал: “Вот скажу Ольге, она вас всех за борт повыбрасывает, одну Ирину оставим”.
Ольга Денисова несла свою бессменную вахту возле Астафьева, по утрам мерила давление, назначала лекарства, не позволяла стоять, а тем более говорить на ветру. К нашей съемочной группе относилась сурово, но до серьезного конфликта дошло лишь один раз.
Впрочем, мы не обижались. Опытный врач, к тому же, долго наблюдавший Астафьева, она одна знала, каково состояние его здоровья, и в любую минуту была готова помочь.
Порой мне казалось, что Виктор Петрович считает это путешествие по Енисею последним, отсюда такая искренняя, исповедальная интонация его рассказов. Произнес ведь в камеру слова, от которых защемило в груди: “Моя, так сказать, рабочая путина кончилась. Как-то вот люди работают до самой смерти, а у меня ощущение такое, что я много исчерпал. А то, что не осилил в замыслах, мне не осилить: не хватит сил, сердца не хватит…”.
Виктор Петрович радовался тому, что берега Енисея, прежде всегда заваленные мертвым лесом, на этот раз оказались чистыми. Может, и в самом деле научились беречь тайгу? Нет. С болью, с обидой, с тревогой говорил он об отношении человека к природе, об угрозе экологической катастрофы: “Если черемуха по пять лет не рожает, таким образом оберегая себя… Черемуху спиливают. Кедр пилят, бульдозерами бьют, вибраторами. Вот уже перестало дерево рожать: раз в пять лет. Нынче как раз кедровой шишки очень много. Стоном стоять будет кедровый лес…”
“Александр Матросов” редко подходил к дебаркадеру. Чаще пассажиров принимали и высаживали на лодки. Когда же случались стоянки у пристани, и толпы северян устремлялись на местный базарчик, Астафьев оставался на палубе, наблюдая со стороны за происходящим на берегу. По его просьбе мы покупали ему ягоды, кедровые шишки, орешки, до которых он был большой охотник.
В поселке Ярцево (под названием Чушь он описан в “Царь-рыбе”) мы решили пройти по улицам с камерой и в блицинтервью выяснить, как читают здесь книги Астафьева. То же самое проделали позже в Ворогово. Конечно, это не социологическое исследование, и прийти к каким-либо окончательным выводам на основании съемок невозможно. Зато поводов для размышлений сколько угодно. И дополнительных красок к портрету писателя тоже. Мы словно бы черпнули из гущи народной жизни, сколь могли, сколь успели. Забавная сцена разыгралась в Ярцево. По улице шел, приобняв смазливую девчонку, парень. Мы их остановили и спросили, знают ли про Астафьева. “А это мой дядя,” — выпалил парень. Я опешил: так не бывает, не может быть: “Правда?” “Правда!” Парень оказался внучатым племянником Виктора Петровича. В Ярцево жил и умер его сводный брат Николай.
На палубе теплохода то здесь, то там собирался табунок молодежи школьного возраста или чуть старше. Две милые девчонки, обе русские, едут в Норильск в поисках заработка и судьбы: жить в Киргизии, где они родились, где остались их близкие, по их убеждению, невозможно. Вот оно, эхо Беловежской пущи. Астафьев знаком им лишь как автор “Васюткиного озера”, рассказа, обязательного для школьной программы. Остального не читали. Грустно.
Но вот другая история. У Виктора Петровича просит автограф женщина из экипажа теплохода. Эстонка, она родилась и много лет прожила в Сибири, а теперь вышла замуж и скоро уедет в Израиль. Уже отправила туда все книги Астафьева, все газетные публикации о нем, все, что дорого ей как частица родной земли, как память о Родине…
Вторые сутки мы в пути. К вечеру миновали Осиновские пороги. Виктор Петрович вспоминает, сколько страху натерпелся здесь, когда вместе с отцом и мачехой аж в 1935-ом году впервые плыл в Игарку: “Этому дураку-то что? (Про наш теплоход). Тут есть чем управлять. А тогда пароходы были колесными. Он, бывало, бьет по воде колесами изо всех сил, а его так и тянет на скалы, особенно, когда коренная вода. Хорошо тянет! Того и гляди потонешь…”
Заговорили о “Краже” — первой большой повести Астафьева, автобиографической, об игаркинском детском доме. Виктор Петрович сидит на палубе, смотрит куда-то вдаль, улыбается. “Чему улыбаетесь? Что вспомнилось?” “Да так, вспомнилась одна училка…”
Однажды в Овсянку к Виктору Петровичу пожаловала в гости бодрая старушка. Назвалась его учительницей из Игарки. Он не без труда признал в ней ретивую комсомолку, которая проработала в детдоме без году неделю. Детдомовская ребятня невзлюбила эту не слишком умную, но и недобрую “воспиталку” так, что та вынуждена была уйти на административную работу. Запомнилась, в основном, благодаря тем шалостям, которые устраивали детдомовцы на ее уроках. И вот прибыла в Овсянку в ореоле учительницы знаменитого писателя…
А другая воспитательница – Анна Ивановна, – ей довелось оббирать вшей и обмывать беспризорника Витю Астафьева, — та лишь однажды прислала фотографию в конверте без обратного адреса: “Помните ли Вы, Виктор Петрович, ту, что принимала Вас в детский дом?..” Он помнил ее, всю жизнь помнил, так же как и других любимых педагогов – Игнатия Рождественского, Василия Соколова.
Чем ближе к Игарке, тем заметнее волнение Виктора Петровича. Наутро мы идем завтракать и видим Астафьева, уже одетого, в костюме и при галстуке. Он стоит в коридоре у окна, всматривается в линию берега, что-то показывает Ольге. Побежали за камерой, на ходу безо всякой подготовки сняли один из самых сильных синхронов – рассказ об отце Петре Павловиче. На этих берегах стояла избушка, в которой зимогорило семейство Астафьевых. Отношения Вити с мачехой не сложились. Отец пил и надолго пропадал из дома. Здесь подростком Астафьев пережил недетские обиды и лишения. Здесь едва не утонул в бурю, когда переплавлялся на лодке через Енисей…
В выражении лица Виктора Петровича, в интонациях голоса – не изжитая до конца боль…
Врач пытается увести Виктора Петровича, прервать съемку. Она возмущена: по ее мнению, на экран нельзя выносить столь откровенную исповедь. Разве она не знает, что Астафьев уже писал об отце в “Последнем поклоне” и “Царь-рыбе”, и, если вновь говорит сейчас, значит, ощущает в этом глубокую потребность…
После завтрака Виктор Петрович уже не уходит в каюту. Благо, погода разгулялась: рассеялся туман, искрится вода, небо промыто до синевы. Он смотрит на приближающийся берег, на Игарку, ревниво отмечает вслух перемены: пусто на протоке, где всегда был шум-гам, визг ребятни, сновали лодки, кто-то за кем-то гнался… Пусто на рейде, где стояли десятки кораблей, в порту – всего один лесовоз…Город, который был знаменит во всем мире, как символ успешного покорения Арктики, явно переживает не лучшие времена…
Четыре дня в Игарке насыщены до предела: посещение музея, беседа в библиотеке, открытие памятной доски первооткрывателю Игаркинской протоки капитану Очередько, а еще надо повидаться с родными, разыскать бывший детский дом, съездить на рыбалку…
Мы много снимаем: город, порт, паромную переправу. Едва не прозевали момент, когда Виктор Петрович в сопровождении директора музея Марии Мишечкиной и других поехал к старому детскому дому за Медвежьим логом. К счастью, водитель нашей машины быстро сообразил, где следует искать беглеца. Догнали. Увидели: сидят все вокруг Виктора Петровича на бревнах возле старого барачного типа здания, спорят, вспоминают…Астафьев разогрет разговором, взволнован, минутами мне кажется, что он целиком погружен в прошлое, что он видит и слышит не окружающих, а голоса и лица далекого детства.
Рассказывает, какое потрясение для детдомовского мальчишки было увидеть в заметенной снегом Игарке фильм “Большой вальс” со знаменитой Милицей Кориус в главной роли: “Вошел в зал, где-то там прилепился и давай с половины фильма плакать. Плакал, плакал, так жалко мне всех стало: Игарку эту, и людей, и себя – всех жалко. И открытие – король, оказывается, добрый бывает, буржуи живут хорошо. Комендатуры никакой нет. Опилок никаких нету, вот как! А музыка какая играет! Много ошеломляющих открытий сразу. А самое главное – такая любовь! Вот это было счастье. Вот самый счастливый день — это я пережил здесь в 1939 году. Было мне пятнадцать лет”.
Астафьеву исполнилось семнадцать, когда началась война. Ребят постарше проводили в армию: “А ведь большинство детдомовцев погибло на войне. Сгодились товарищу Сталину, все сгодились, и ссыльные тоже. Как отсюда первую партию отправляли в сорок первом году – о-ой! Меня поразило то, что им привезли целый фургон печенюшек – вот как провожали! А они-то, кулачишки-то, куркули-то, поддавши: “Мы этого Гитлера, блядину, в три недели разделаем всего!”
Разделали. Дядя один мой лежит под Сталинградом, второй – под Киевом… “Мы, сибиряки, приедем, так о-о!” Приехали. Товарищ Сталин их, как в печку солому бросал…” К теме войны Астафьев возвращался не раз.
На следующий день намечалась поездка в рыбацкую избушку Володи Астафьева, сводного брата Виктора Петровича. Однако, Ольга Денисова запретила самому Виктору Петровичу это небольшое путешествие . Надо было плыть катером по Енисею, дул сильный ветер, поднялась волна, и нас хорошо покачало. Впрочем, в избушке и на рыбалке с Володей Виктор Петрович бывал не раз. Услышал от него немало таежных историй — и Акима в “Царь-рыбе” писал отчасти с младшего брата. Отзывался о нем с уважением: “Труженик парень. Он один управляется в лодке: ставит аханы, сети, поднимает, якорится. Один делает работу, хотя бы в бурю ту же лодку вытащить, мотор утащить тяжело одному. Напарников настоящих найти не может. “Ленивые”, — говорит. А там лениться нельзя. Вставать рано надо. В этой избушке и зимой живет, в городе больше двух дней выдержать не может.”
Нам было любопытно познакомиться поближе с человеком, для которого и маленькая пустынная (на мой взгляд жителя мегаполиса) Игарка тесна, и который предпочитает тайгу, реку, свободу и одиночество каким-никаким удобствам своей городской квартиры. Наша камера явно смущала Володю, он был немногословен (а по свидетельству Астафьева, блестящий рассказчик: “Я, бывало, под стол от смеха лазал, слушая Володю”, — говорил нам Виктор Петрович). Зато избу сняли во всех деталях: быт рыбака, таежника всегда любопытен зрителю. В Игарку возвращались вместе, моторка Володи была привязана к катеру, и всю дорогу он оглядывался назад: не опрокинула бы ее, не потопила крутая енисейская волна. Нельзя мужику без лодки, на Севере рыбалка – источник существования. Мы долго не выключали камеру, держа в кадре крупный план его лица, озабоченного и напряженного, одновременно похожего и не похожего на лицо старшего брата.
Игарка произвела на Астафьева удручающее впечатление. “Город выглядит как после бомбежки,” — напишет он позже в статье для одной из иркутских газет. Всюду горы мусора, полуразвалившиеся бараки, давно не ремонтированные дома. Но есть и факты отрадные. Над опустевшим детским садом строится небольшой церковный купол: в Игарке открыт первый с ее основания храм.
Выступая на митинге по поводу открытия мемориальной доски в честь первооткрывателя Игаркинской протоки капитана Петра Очередько Виктор Петрович сказал:
“Не должна быть наша земля и город этот без памяти. Здесь вокруг города и в самом городе очень много русских косточек лежит. Здесь лежат мои родственники, прадед, дед, братья, дяди лежат. И на фронте полегли и здесь. Так что надо обязательно помнить прошлое. Я вижу, что в России начинается просветление умов – хватит уж в тумане жить. И один из признаков – этот маленький митинг, это маленькое событие для всей России, но очень большое для Игарки”.
Куда бы ни приезжал писатель, встреча в библиотеке для него дело святое, хотя давно привычное и, наверное, не сулящее ничего особенно интересного. На этот раз Астафьев приятно удивлен: его приглашают в новое, недавно отстроенное помещение. В прошлый его приезд библиотека помещалась в бараке. Отвечая на вопросы собравшихся, Виктор Петрович поворачивает разговор к теме, которая, видимо, волнует его самого – о женской поэзии в современной литературе, о положении женщины в нашем обществе: “Очень хорошая поэзия современная, особенно женская. Я просто зачитываюсь. Видимо, все-таки трагичность времени больше всего ощущает женщина русская. Тем более у нас мужички оказались того-с! На бабу все перевалили. Раньше, когда строились в Сибири, двое тащили дерево: мужик всегда становился под комель, а баба – под вершину. Сейчас так и норовят бабу под комель поставить. И власти так приучились, и государство приучилось, чтоб баба под комлем была…”
В последний день мы полетели на рыбалку на Хетское озеро. Вроде бы и недалеко от Игарки, всего двадцать километров, но преодолеть это расстояние можно лишь по воздуху. Под нами тундра – болота, озерца… Кое-где на них стаи готовящихся к отлету птиц – гуси, лебеди.
Виктор Петрович сидит молчаливо, опершись на палку. Кажется, он не в настроении. Наконец, вертолет идет на посадку, поднимая рябь на поверхности воды. Тихое озеро в обрамлении невысокого леса, слегка тронутого красками осени. На берегу латаная-перелатанная избушка. Когда-то здесь было стойбище оленеводов. Теперь с весны до ледостава промышляет рыбацкая артель. Под ноги кидаются четверо голенастых, похожих друг на друга щенков. Подходят поздороваться рыбаки. Нас ждали.
Виктор Петрович с удочкой долго бредет вдоль берега, опираясь на палку, в поисках места, подходящего для рыбалки, но тщетно… Его сажают в лодку и увозят в другой конец озера. Лодки для нас нет, вторая моторка далеко. Это значит, что Виктор Петрович опять сбежал от камеры. Мне досадно.
Однако, через час с небольшим Астафьев возвращается. Он ничего не поймал, в полдень рыба ушла в глубину, но настроение у него неожиданно прекрасное. Ему нравится озеро, и он обрел, хоть и недолгую, свободу. Уже горит костер, на пеньке приготовлена закуска – малосольный чир, осетрина… Я прошу Виктора Петровича вспомнить о самой памятной для него рыбалке. Астафьев в ударе: “На Тэнэпе были. Я взял племянника, который никогда на рыбалке не был. Попали страшно неудачно: 36 градусов жара, заедает паут…”
Мы присутствуем при создании маленького шедевра – устной астафьевской затеси. Никогда еще я не ощущал так сильно артистизм, присущий Астафьеву -рассказчику: “И я ловил щук. Щука настолько отощала, что при мне одна сняла с камня кулика. Ага. Жрать-то нечего! А он ходит: “Кики-бики”, “пити-пити”…У него тут, значит, гнездышко где-то, и зазевался маленько. А она – го-еп! Я говорю: “Ваши не пляшут – осиротил детей кулик”… Виктор Петрович рассказывает с удовольствием и, едва он заканчивает, я, пользуясь счастливой минутой, спешу задать вопрос: “Что значит быть русским?”
Астафьев мгновенно меняется в лице, словно тень набегает на него: “Сказал бы я тебе словечко, да Валентина рядом! Что такое быть русским…Стой, Валентина, стой, я не скажу! Стой, стой…” Он долго молчит, думает, а, может быть, произносит про себя те слова, что не сказал вслух…Лицо его при этом так выразительно, что я специально тяну, не прерываю установившееся молчание. Камера работает. Через пару минут уже кажется, что ответа не будет совсем, и в этот момент я слышу тихий голос Валентины Гапеенко: “Ну, тогда почему мы такие?”
В кино, как и в любом другом деле, в дополнение ко всему остальному – опыту, труду, таланту и т.д. – всегда нужно немного везения. Не вмешайся игарчанка Валентина Гапеенко в наш диалог, мы вряд ли услышали бы размышления писателя, которые, мне кажется, очень важны: о русском национальном характере, о цене Победы в войне.
“Ну, удалась такая порода, такая линия пошла в нации: добродушие рядом с жестокостью, жестокость с остервенелостью. Безволие рядом с огромной волей. Черт его знает! Очень трудно понять! Примеров блистательной жизни, блистательных поступков… Они и сейчас есть. Мы бы пропали, если бы жили только при плохих людях… Но и в то же время примеров подонства, какого-то растления, какого-то бессердечия страшного, неуважения к себе, к нации своей…Вот то, что у нас расплодилась такая куча бомжей, это же неуважение к себе, а, значит, и ко всем остальным… Одним словом не объяснишь, что такое русский…А уж про фронт и говорить нечего: там край, где проверяются все грани нации. Ну, вот, как-то победили все-таки немцев, организованную нацию, образованную… Кровью, трупами забросали…
Вот основа народа есть. Ее чтобы не растерли в порошок, не загубили, не разменяли на пятаки…Если она сохранится, все будет в порядке. Но, если уж ее растянут, как нитку эту, как куделю, тогда, конечно, очень плохо, тогда уже перерождение, тогда распад России, тогда распад страны. Распад тяжелый, его даже не предугадаешь, какой он будет. А пока еще нам, так сказать, придется жить и помирать всем вместе. И еще можно иногда вполголоса прокричать: “Я русский!”
Путь от Игарки до Красноярска на теплоходе “Ипполитов-Иванов” занял пять дней – мы шли против течения. Изменилась тайга по берегам Енисея: стали желтеть березы, покраснели листья черемухи.
Виктор Петрович много времени проводил на верхней палубе, в ненастье сидел в капитанской рубке по-домашнему в тапочках на босу ногу. Он уже тяготился съемками и однажды сказал прямо в камеру, но без раздражения, почти с улыбкой: “Детдом рождает чувство зажатости, и отсюда постоянное, пожизненное желание никому не надоедать, никуда не лезть… Я все время искал уединения летом в Овсянке, здесь, на теплоходе. Сложить одну вещь, в башке она у меня должна вначале сложиться… Ну не дали вы мне домыслить…Я давно не писал ничего, давно не сочинял. Это очень трудно всегда – входить снова в работу. Происходит перелом болезненный. Работа тяжелая, организм сопротивляется, не хочет, ленится, его надо переламывать, заставить работать… Присутствие любое ваше, камеры вашей, особенно камеры, — губительно!”
Я знал, что Виктор Петрович задумал повесть о Спирьке – собаке, которая была у них в доме, когда они жили в деревне Быковке на Урале. К сожалению, он так и не написал эту повесть. Мне не хочется думать, что виновата съемочная группа и наш фильм “Всему свой час”.
У картины оказалась тоже непростая судьба. Вернувшись в сентябре 1999 года в Петербург, мы с женой стали готовиться к монтажу: расшифровывали синхроны, составили описание каждого снятого кадра. Я надеялся завершить работу к 1-му мая 2000-го года – 76-летию Виктора Петровича. Однако в самый канун Нового года попал в автомобильную катастрофу и оказался прикованным к больничной койке. Долго выздоравливал, еще дольше собирался с силами и средствами, чтобы закончить фильм, и сумел сделать это лишь осенью 2001-го года, за полмесяца до смерти писателя. Что ж? “Всему свой час и всякому делу время под небесами”, — как писал Астафьев, следуя Екклезиасту, в финале “Царь-рыбы”.
В последние месяцы он тяжело болел, я летал в Красноярск в мае, чтобы навестить Виктора Петровича в больнице. Убедил его пригласить священника, исповедоваться и причаститься. Я надеялся, что он сумеет одолеть свои хвори…
Михаил Литвяков, город Санкт-Петербург, опубликовано в литературном журнале для семейного чтения № 3-4 (35) март-апрель 2002 года «День и ночь», с сокращением.
Фото из архива М.С.Литвякова: Виктор Астафьев с сыном Андреем на палубе теплохода, плывущего в Игарку; Отец и сын Астафьевы на теплоходе с руководителями съемочной группы Ириной Калининой и Михаилом Литвяковым; Мария Семеновна Корякина и Виктор Петрович Астафьев в Овсянке; Виктор Петрович Астафьев у окна каюты; С врачом Ольгой Денисовой и сыном Андреем у детского дома в Игарке; Владимир Петрович Астафьев – сводный брат писателя; Владимир Петрович и Андрей Викторович Астафьевы в избушке; Встреча с читателями в игарской библиотеке; С игарскими родственниками: братом Владимиром и его супругой Марией, племянником Сергеем Бураковым и его сыном; Перед дальней дорогой – на крылечке гостиницы в Игарке; В Игарской церкви.
Комментарий В.А.Гапеенко
Последний приезд Виктора Петровича Астафьева в Игарку в августе 1999 года – событие памятное не только для участников этой поездки и принимающей стороны. Итогом, как известно, стал фильм санкт-петербургских документалистов «Всему свой час. С Виктором Астафьевым по Енисею». К сожалению, сам Виктор Петрович не увидел этого фильма. Он впервые транслировался по телевидению вечером, в день его смерти 29 ноября 2001 года. А на следующий день после похорон Михаил Сергеевич Литвяков показал его родственникам и близким друзьям Виктора Петровича в его осиротевшей квартире в Академгородке в Красноярске.
Была и я в числе присутствовавших при просмотре.
СПАСИБО Валентина Анатольевна.Вот только Последний поклон попахивает антисоветчиной.Меня мама с братом привезла в Игарку в 1957 году в июне и никто не репрессировал как и папу В.П. Астафьева. Бежали от оттепели Хрущева.Это когда с одной коровы 7 шкур драли. И многое могу рассказать.Но Игарка дала образование и вывела как говорят в люди.