Весна только ещё вступала в свои права, только-только ещё проходил спайный лёд на Енисее и следом тихо проносило Губенскую протоку; ещё снег лежал по логам, и вода оставалась в берегах; ещё несло муть: хлам, кусты и редкие льдины, а в устье Медвежьего лога, отбитые мысом и натолканные туда льдом, пускали дым в небо, сопели машинами, парили, бурлили винтом пароходы «Москва» и «Молоков».
Пароходами их называть, может быть, слишком смело. В местной газете, откуда позаимствовано лирическое отступление насчёт весны, вступающей в свои права, их обтекаемо называли судами. Но для нас, игарских ребятишек, и для всех почти игарчан они самоглавнейшие были пароходы.
Водяные эти сооружения отличались от других судов трубой – она у них была больше и выше, чем у у всех остальных кораблей, — и ещё гудком – он был ревучей всех гудков в Игарском порту. Построенные на одном и том же заводе, по одной и той же колодке, «Москва» и «Молоков» имели всё же кое-какие различия.
«Москва» была чуть женственней, если можно так выразиться в отношении машины. Да, она тоже чумаза, латана по бортам и поддону, с неровно направленными обносами, и у одного якоря, торчавшего из носовой ноздри, отломлена лапа. Но на её трудовой, всё лето неустанно дымящей трубе виднелись три полоски – две красные и посредине белая. Эти же полоски выведены по борту, по шесту-водомерке и по рулевой рубке, да и на четырёх спасательных кругах «Москвы», форсисто развешанных по ту и другую сторону рубки, различалось белое.
«Молоков» был как жук чёрен, маслянист, на водомерке-шесте у него чёрные полоски, и по борту чёрная, а рубка выкрашена в коричневый цвет. На трубе «Молокова» тоже когда-то была полоска, но оказалась под таким непроницаемым слоем трудовой копоти, что её уж и не видно сделалось. Всё на «Молокове» под один неповторимый цвет рабочей спецовки, которую стирать уже бесполезно и бросить жалко.
Зная, с чего начинается жизнь в заполярном городе Игарке, понимая, чего требуется народу, «Молоков», примеряя к стихиям молодецкие силы, налетал закруглённым рыльцем на льдину и, содрогаясь корпусом, трубой и всем своим чумазым существом, давил, давил её. Труд его игрушечным казался. Но льдина начинала шуршать, шевелиться и, жалобно прошелестев обрыхленными краями, пускала пузыри, крошилась, ломалась и трескалась. А «Молоков», отбрасываясь назад, снова налетал на льдину корпусом, напирал, таранил её, почти затопляясь кормой, буйно дымя трубой и шипя всеми отверстиями.
Наконец «Молоков» выталкивал круглое тело льдины в протоку, и увидев, как подхватило и понесло её к морям и океанам, вырвавшийся из зимнего плена, обалделый от простора, солнечного неба, манящих далей, в которых он никогда не бывал, давал сиплый,
ржавчиной засорившийся гудок. Сначала шёл только пар, потом шипеть начинало, потом уж прочищалось отверстие, тугим клубом пар вырывался, и раздавался вполне бодрый гудок, приветствующий людей и город и настоящую трудовую жизнь.
Ребятишки на берегу ревели, прыгали, махали руками. Из лога на всех парах вылетала «Москва» и мчалась навстречу «Молокову». С того и другого парохода давали отбортовку белыми флагами, и на мачтах кораблей поднимали красные флаги с серпом и молотом. Поравнявшись с «Молоковым», приветствовал его «Москва», как на параде, гудком несколько игривым и продолжительным, а «Молоков» коротко давал: «Привет!» — и следовал мимо неё по фарватеру как бы вдаль, но тут же круто разворачивался и спешил следом за «Москвой» в устье протоки к мысу Выделенному, и там уж вместе приветствовали наши корабли Енисей, косяки птиц, летящих на север, весну, солнце и всё на свете. Потом мгновенно и как-то совершенно незаметно корабли исчезали за островом, и народ начинал расходиться с берега – «Молоков» и «Москва» пошли в совхозный магазин. Явятся они оттуда поздней ночью, кто-то и кого-то поведёт на буксире, крадучись причалятся к обрывистому пустому яру и погрузятся в сон.
И хотя ещё не поставлен дебаркадер, не поднят флаг навигации на мачте порта, нет ещё в протоке никого и ничего, но раз вышли «Москва» и «Молоков» на полую воду и сходили по-братски в совхозный магазин, значит, в Игарку пришло лето и навигация началась. И ничего, что иной игарчанин, содрогнувшись ночью от гудка «Молокова», подскочит и скажет: «Да чтоб тебе глотку завалило!» Это с непривычки. За лето так притерпятся люди к гудкам, что и не замечают их.
На другой день портовые пароходики начинали, как мураши, суетиться по протоке: везли речную обстановку – бакены, мигалки, щиты и прочее; тартали откуда-то полуразбитые плоты, помогали расставлять бакены, спасали беспризорно несомые лодки и баржи, мчались на голоса тонущих людей, перевозили рабочих и школьников с острова, волокли в посёлок Старая Игарка баркас с продуктами, вытаскивали из логов и учаливали к месту кактера, боты, баржи, помогали в доставке и установке дебаркадеров.
С этих вот самых пор «Москва» и «Молоков» — «серьёзные людя», как назвал их один выпускник игарской совпартшколы, — несли свою вахту до поздней осени, до самого льда. Главная их работа начиналась с приходом морских судов. «Калоши» — как презрительно именовали их дальние просолённые моряки – помогали учаливаться заморским гостям и гружёных выводили их из протоки.
Любо-дорого смотреть было, как, деловито гуднув, «Молоков» подбегал к океанскому надменному кораблю с одного бока, а «Москва», фикнув свистком, припаивалась с другого бока и, пустив густые дымы, они начинали поворачивать водяную махину куда следует. Вся уже корма у пароходиков в воде; будто конишки, упёрлись они задними
ногами, даже поджилки дрожат, а иностранный штурман что-то орёт им в рупор и показывает на трубу.
Ну, это понятно, хоть и по-иностранному, — дескать, вы так меня закоптите, что и дома не узнают!
«Молоков» и «Москва» всякого в жизни наслышались, не реагируют ни на иностранную, ни на русскую ругань. Они делают своё дело. А когда отведут гружённый транспорт в устье протоки, вытолкнут его в Енисей, ещё и гудком реванут на прощанье: «Гуд бай! Чеши, проклятый буржуй! Скатертью дорога!»
Надо сказать, опытные капитаны, хоть наши, хоть исчужа, с «Молоковым» и «Москвой» отношения не портили. Ребята они миру, может, и незаметные, но порту позарез нужные. Спорить и ругаться с этой парой нельзя. Если шибко им досадишь, возьмут да и за остров, в совхозный магазин, умотают, — и шуми, не шуми – ничего с ними не поделаешь, да и не найдёшь их, а будешь мокнуть от причалов вдали. Начальник порта будет, вздыхая, разводить руками: у команды «Молокова» и «Москвы» порт в вечном и неоплатном долгу – по одним сверхурочным задолжал им года три. В Карскую, как именуется навигация в Игарке, спали на наших кораблях по часу-два в сутки. В предутреннем тумане, бывало, ткутся в берег, так места ни у каких причалов им вечно не доставалось, и дымить перестанут, только парит из свистка да тускло светятся сигнальные фонарики, всё остальное повержено сном.
В Заполярье часты ветры и бури. Как задует север, как поднимет волну на Енисее…
Всё живое спешит скорее в Губенскую протоку, а «Москве» и «Молокову» в этот миг самая работа. Катера, боты, даже пароходы, даже океанские корабли набивались в протоку, к причалам жались, а эти встречь буре, в открытый Енисей – аж волна через трубу перехлёстывала. Казалось иной раз – всё, конец! Но вынырнут пароходишки, гуднут, проверяя жизнестойкость, и, объятые брызгами и дымом, шпарят дальше, бьются о волны молодецкой грудью и, глядишь, уже тянут откуда-то горемычное судно, раненое, мокрое, с перевёрнутой мачтой и безжизненной трубой. Ткнут его в берег и снова наперекор стихиям – выручать страждущих из беды.
Однажды теплоход «Красноярский рабочий» заводил в протоку караван. А заходить в неё очень сложно – она замкнута от игарского берега каменным мысом Выделенным, а от острова Полярного – длинной, крылато загнутой отмелью.
Караван был велик, барж в двадцать. И штормом начало наваливать хвостовые баржи на мыс. Тревожно и угрюмо гудел «Красноярский рабочий», призывая на помощь. Откликнулись в первую голову «Молоков» и «Москва». Их било о борта барж, о каменья мыса, посрывало круги с них, трап унесло и повредило палубные надстройки. Но они кружились в кипящей воде, схлёбывали волны и загибали хвост каравана, отжимая его от
камней, на которых бушевали и громадами вздымались волны, перекатывая с треском одну уже оторванную и опрокинувшуюся баржу.
Несколько часов шла борьба за спасение каравана. Опрокинуло и разбило о мыс ещё одну баржу с ценным грузом, но остальные удалось завести в протоку и учалить. И всё это время толпился игарский народ на берегу и, конечно, ребятишки, — ждали развязки, молча переживая за свои героические корабли.
Часа в два светлой северной ночи «Молоков» бережно привёл и причалил «Москву». Она была полузатоплена, побита, ершилась ощепинами, кренилась на один бок, и труба у неё дымила слабо.
Ребятишки скорбно приняли с «Молокова» чалку. Быстро слетали в дежурный ларёк за водкой.
Молча и устало выпили пароходные люди по стакану водки, молча и устало покурили, переоделись в сухое и стали осматривать «Москву». Нам, ребятишкам, в знак признательности и особой минуты впервые разрешено было побывать в машинном отделении уцелевшего корабля «Молоков».
Отделение было тут же, лишь две ступеньки вниз. Но всё отдалилось за пределы этих двух ступенек, жизнь, шедшая до той минуты, со всей своей обыденной примитивностью, утратила интерес. Полумрак, захватывающая дух таинственность властвовали внутри корабля, в котором и места-то было только для машины да топки. Где жили и спали люди, нам установить так и не удалось. Здесь пахло недром машины, горячим трудовым недром. Здесь приостановились набрякшие силы, замерли какие-то изогнутые валы, трубки и патрубки, колена медные, маслом обмазанные, провода, рычаги и рычажки. Знаки и клейма были на валах и на корпусе машины, в стеклянной банке, называвшейся маслоотстойником, пульсировала жидкость, из-под ног наших просачивался пар, и где-то совсем близко, ощутимая ногами голым сердцем, хлюпала вода. В топке тускло горел уголь, сипело, урчало и ворочалось что-то в котле. Лампочки здесь едва светились, круглые окошки были закопчены, а застарелый, густой запах отработанного масла и полумрак создавали впечатление загадочности, могущества этого ни с чем не сравнимого машинного мира.
Мы говорили шёпотом и не лезли с вопросами к большому, с трубу ростом, механику, ходившему по машине в полусогнутом виде и в городе, на улице, тоже не разгибавшемуся. Был он крепко огорчён гибелью боевой подруги «Москвы», пошвыривал какие-то железные предметы, ворчал на полумёртвого от усталости помощника, и когда мы ему чем-то досадили, так рявкнул, что нас мигом вытряхнуло на сушу. Скоро, однако, механик вышел на корму и милостиво послал нас за папиросами. Когда мы вернулись, он в знак примирения сорвал с мачты вяленую стерлядку, кинул её нам, и мы тут же её благоговейно изгрызли.
«Москва» в этот сезон больше не работала, её увели на ремонт. Весной, к нашей ребячьей радости, города и всех людей на свете, она появилась принаряженная, с новым якорем и флагом. «Молоков» радостно заорал, дуром помчался ей навстречу, чуть не торнулся в борт. Но уж очень нарядна и чиста была «Москва», и оробел «Молоков». «Москва» сама подрулила к нему, и тут, среди протоки, сошлись они, наши корабли, побратались. Бабы игарские, случившиеся в то время на берегу, слезу смахнули с глаз при виде такой картины.
После войны я навестил город моего детства – Игарку и первым делом поискал глазами на протоке любимые пароходы. Но возле причалов работали какие-то новые, мало дымящие, чистые и сильные суда. Никого не пугая гудками, размеренно и скучно они делали свою причальную работу, и никто из них не обращал внимания, и названий их никто не знал, да и не было у них человеческих названий, а всё какие-то номера да цифры.
«Молокова» я обнаружил причаленным возле острова к звену матки – так называются плоты на Енисее. Он доставлял сплотки к другому берегу, и там лес выкатывали в штабеля. Был «Молоков» вовсе стар, обшарпан и уныл, бурлил винтом и как-то вяло, дышал сипло, тяжело и не гудел вовсе.
«Москву» я нечаянно нашёл в Медвежьем логу, на сухом месте, среди лесного хлама, ржавой осоки и жалицы. Винта и машины на «Москве» не было. Изгорелая, но всё ещё углём пахнущая труба отломилась, корпус дал трещины, на рубке с выбитым стеклом мелом написаны были неприличные слова…
Виктор Астафьев «Затеси», Москва, «Советский писатель», 1972, стр.100-108.
Комментарий В.А.Гапеенко: Этот сборник «Затесей» у Виктора Астафьева был первым. В последующих, я просмотрела их несколько, возможно, и не все, «Гудки издалека» я не нашла. Почему автор снял рассказ с дальнейшей публикации и не включал его в свои последующие сборники? Если вы внимательно прочли, то, наверное, как и я, почувствовали, как в определённый момент что-то стало не стыковаться в описании. Почему, к примеру, мальчишкам понадобилось бежать за спиртным для команды? Какой силы повреждения могла получить «Москва» при буксировке попавшего в шторм каравана, ведомого «Красноярским рабочим», что стала негодной к эксплуатации? Чувствовалась какая-то недосказанность и не понятны были причины разыгравшейся трагедии…
Читателю 1972 года из-за этих моментов рассказ мог бы показаться несовершенным. Но с позиций сегодняшнего дня, когда, хотя и автора нет уже в живых, но опубликована его переписка, можно найти ответ. Вот как сам Виктор Петрович писал в дальнейшем: «Первое издание книги было сделано в Москве в «Советском писателе» в 1972 году благодаря стараниям и мужеству редактора В. П. Солнцевой, которая где хитростью и опытом, где и мощной грудью защищала и отстаивала эти далеко не мятежного характера
малютки-произведения, но и ей, человеку недюжинного характера, не удалось полностью отстоять книгу и обойтись без кастраций и подчистки текстов».
Возможно, что именно таким «подчисткам текста» и даже более грубому вмешательству редактора под давлением цензуры — «кастрации» — и подвергся текст рассказа «Гудки издалека». Из текста рассказа было убрано главное событие, свидетелем которого оказался маленький Виктор. При заходе в протоку каравана из порядка двадцати барж, ведомого «Красноярским рабочим», напоролась на подводные скалы у мыса Выделенного и стала тонуть баржа с находящимися в трюмах заключёнными. Их везли на строительство нового города – Норильска. Возможно, что грузы, размещённые на палубе, и спасали пароходы, «Молоков» и «Москва», а подбирать на борт тонущих людей им было запрещено. Очевидец Витёк Астафьев знал и о том, что всё это случилось в районе режимной территории – нефтебазы, находящейся прямо на берегу. Подплывать к ней с реки и подниматься на берег там было нельзя. Выполняя приказ, охранники стреляли в каждого, приближающегося к объекту…
Видимо, это потрясшее его в детстве событие и хотел автор поставить в центр рассказа. Но цензура не разрешила. Повествование получилось разорванным.
«Второй раз, — пишет Астафьев, — книга вышла в более полном составе, с новыми «затесями», уже разделёнными на шесть тематически объединённых тетрадей, в 1982 году на моей родине — в Красноярске. И опять потребовалось мужество и стойкость издателей, гибкость и сноровка местной цензуры. Книга вышла с неощутимыми потерями и совсем почти «невинными» по тому времени подчистками и поправками. Тем не менее, главный редактор издательства потерял из-за неё место работы, цензору же в партийной конторе долго и популярно объясняли, что он просмотрел и подписал в печать».
Затеси «Гудки издалека» в этом издании уже не было. Возможно, что и не сам автор, а цензоры изъяли его полностью из текста, хотя и в других рассказах Игарского периода упоминалось о невольном контингенте строителей города — первенца Заполярья. Не хотели «партийцы», чтобы знали об этом читатели, значит, и часть других рассказов была «подчищена», не просто ведь так «лишился места» руководитель издательства.
А увиденная подростком трагедия не должна была забыться, рана кровоточила, поэтому взявшись за повесть «Кража» писатель вновь вводит в повествование эпизод шторма и гибели заключённых из трюма напоровшейся на скалы у входа в протоку баржи. Но ни одно из издательств: ни в столице, ни на периферии, так и не рискнуло оставить этот практически документальный эпизод даже в художественном произведении. Известно, что готовя книгу к публикации бессменный секретарь писателя его жена Мария Семёновна перепечатывала «Кражу» четырнадцать раз. Издателей всё что-то не устраивало…
В 1998 году, готовя к изданию полное собрание своих сочинений, автор включает в 13-ый том в раздел «Неопубликованное» изымаемый всеми отрывок, дав ему название «Шторм. Из повести «Кража».
Разместив его в своём Блоге, я в комментариях тогда написала, что не знаю, было ли событие в самом деле, либо стало плодом вымысла писателя. Теперь я более уверена в том, что трагедия произошла в реальности, но автору так и не дали возможности рассказать об этом даже в художественном произведении.
Читайте Астафьева!
Фото игарчан Евгения Петрова, Геннадия Дёмина, с сайта Одноклассники, рисунок из газеты «Большевик Заполярья» 1939 год «Отстой судов в Медвежьем логу».
