Виктор Петрович Астафьев о товарище Сталине

Встретил я войну в знаменитой Курейке, на Енисее. В той самой Курейке, где отбывал ссылку Сталин и где при мне еще взяли низкий маленький домик в большой стеклянный дом, в котором поддерживалась определенная температура, не производилось никаких взрывных и огнестрельных работ, поблизости пернуть громко и то не разрешалось, чтоб, — Боже упаси! — не пошатнулся, не отсырел, не разрушился легендарный домок. Каждый пароход, пассажирский, транспортный ли, катер и даже плот обязаны были — иначе несдобровать пристать к курейскому берегу, и еще подле воды, сняв шапки и фуражки, люди поднимались к домику, не дыша входили в него и осматривали.

Виктор Петрович Астафьев о товарище Сталине

В домике том был топчан, заправленный солдатским серым одеялом, суровая кухонная утварь, плохо сбитая печка, витринка с книжками, фотографиями и документами; на стенах висели ловушки, которыми якобы товарищ Сталин ловил рыбу, в том числе самолов с удами прошлогоднего выпуска, и еще какая-то липа, без которой ни один наш музей, в особенности про революционеров, обойтись никак не может.

Виктор Петрович Астафьев о товарище Сталине
Ссылка в Курейку, да еще для южанина, пусть и сверхгероического, конечно же, была не сахар, тем более, что горстке местных жителей было сказано, что сослан к ним страшный вор и каторжник по имени «Черный». А он и в самом деле оброс чернущей молодой бородой, хотя на голове его был волос рыжеватый, и, когда он выходил на улицу, полудикие люди закрывались от него на все запоры. Однажды он услышал в одном из домишек детский хриплый крик, сорвал дверь с крючка, вошел в дом и увидел умирающую на голой скамье девочку. Отец девочки спокойненько спал на голой печке, мать чего-то варила на шестке и не оборачивалась на крик. Дети, которые были еще в доме, попрятались под топчан и скамейки от черного страшного человека.

Отодвинув от печи обмершую женщину, Черный заглянул в печь, обнаружил в нем котелок с кипятком, обмыл руки, в кипятке же обварил ложку, открыл черенком ее рот больной девочки, заставив хозяйку посветить ему таганцом из рыбьего жира, осмотрел девочку и сунул ложку ей в горло. Она вскрикнула, и изо рта ее хлынул гной. Поискав в доме какое-нибудь лекарство и не найдя его, Сталин смазал горло девочки рыбьим жиром, завязал ее шею чистой тряпкой и ушел. Назавтра, а это значит, в темноте же заполярной ночи, навестил девочку. Она уже играла с детьми, улыбнулась Черному, и остальные дети от него не спрятались.

Это была первая и единственная пока семья и дом, в который пускали Сталина, и где отец, хозяин дома Сидоров, так зауважал ссыльного, что научил его ставить уды-подпуски под лед на налима и подарил ему свою старенькую пешню. Самолов же товарищу Сталину, хоть и гениальный он был вождь, не поставить было одному, если б он попытался это сделать, то тут же и оказался бы на дне, и его там съели, иссосали бы рыбы, особенно охочие до дохлятины налимы, и мы бы лишились «лучшего» в мире вождя, отца и учителя.

Был, пусть и недолго, и еще один ссыльный в Курейке — товарищ Свердлов, жил от Сталина или Сталин от него всего через два дома. Но они не общались друг с другом, не ходили друг к другу и не здоровались даже друг с другом — наша революционная история отчего-то помалкивает об этом факте и не доискивается причин.

Товарищ Сталин от скуки играл в подкидного дурака с урядником, который изредка навещал своих подопечных, наезжая из Туруханска, и которого сыны соцреализма изображали на карточках со свирепо горящим взором, во время страшной пурги подглядывающего в окно, за которым при свете лампешки товарищ Сталин сосредоточенно что-то писал, конечно же, гениальное, конечно же, «тайное» и революционное.

То, что он, в буквальном смысле этого слова, подыхал с голоду, ибо ни хлеб, ни мацони в Курейке не росли и не водились, в ту пору едва вырастала здесь водянистая картошка, иногда овес и морковка, и будущий вождь, как и остальные жители Курейки, ел налимов и поддерживал зрение рыбьим жиром это как-то не увлекало историографов, художников слова и кисти, выводками крутившихся вокруг «выигрышной» темы. «Художники» и «мыслители» были все какие-то пройдошистые, восторженно-наглые, истинные стервятники, пирующие на ниве культуры.

Эти стервятники пытались втолкать в экскурсию по музею вроде «исторического экспоната» и уборщицу Варю Сидорову, спасенную когда-то вождем, но она, местная сельдюшка, только начав говорить, захлебывалась слезами и твердила одно и то же: «Спас мне зысь, спас зысь… Товарис Сталин… Есип Висарьеиыц… зысь…».

Убежал товарищ Сталин с Курейки в середине апреля, и это тоже было приписано его гениальности и находчивости. Но в середине апреля здесь так дует и метет, что собаки в дом под лавки залезают, а до первого стайка от Курейки до Горошихи верст двадцать и дорог нету.

Должно быть, товарищ Сталин в молодости в самом деле был мужиком сильного характера и немалых организаторских способностей — с тем самым урядником он доигрался и договорился до самой сути, и урядник, некому было более, организовал и осуществил побег Сталина из Курейки, чем и прославил ее на все Отечество наше, пусть и не на продолжительное время.

Сейчас домика товарища Сталина в Курейке нет, его скопали, под корень, памятник, поставленный уже без меня, перед войной или в войну, после разоблачения культа те же самые пароходы и катера, которые благоговейно гудели, причаливая к станку, а команды их благоговейно глотали слезы, тросами стащили в Енисей, на дно, — и в межень, в светлую воду многие лета было видно великого вождя и учителя, глядящего из водных пучин. И один енисейский капитан, человек далеко не робкого десятка, сказывал мне: «Знаешь вот, проплываешь над ним и жутко так, аж спину коробит — вот как жутко…»

Слышал я и еще много о Сталине всяких побасенок, но все они отдают дурным сочинительством, типа трескучих стихов и строчек, сигающих со страниц сборников, писанных одичавшими от пьянства Казимиром Лисовским или моим школьным учителем Игнатием Рождественским, не говоря уже о поэтах покрупнее, которые просто недостойным делом считали издавать сборник стихов, в котором половина не была бы «о нем», и мною глубокочтимые, достойно дожившие свой век, два крупных поэта, подхваченные экстазом культовой горячки, досочинялись до того, что выдали «на-гора» строки, не снившиеся нигде и никогда придворным поэтам: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе!..»

И вот любимый, величайший, святейший лежит на дне великой реки, обдумывает свое поведение.

И станок Курейка сместился с прежнего месторасположения, ушел тихо и незаметно, как от прокаженной, заразой болеющей земли, в сторону, в совхоз, километра на два от прежнего станка Курейка.

Вот в той самой Курейке, выбывший из игарского детдома по возрасту, я работал в сельсовете письмоводителем, конюхом, водовозом и уборщиком конюшни одновременно. Надо было огородить огород председателя сельсовета и починить другие огороды. С утра солнечного летнего дня, еще по туману уехал я в лес, нарубил там воз жердей, привязал их к передкам, сел на сельсоветского конишку боком, везу жерди, песни пою, на Енисей любуюсь, птичек пугаю, от комаров веткой отмахиваюсь, въезжаю в Курейку, а там, у сельсовета, жиденькая толпа. Смяв фуражку в кулаке, на дощатой, самодельной трибуне держит речь председатель сельсовета.
У меня что-то толкнулось в груди и тошнотным комком подвалило к сердцу — война! С тех пор, чуть заволнуюсь, занервничаю — комок этот — вот он, в левой половине тела, а после контузии перекатился в середину, в межгрудье, и так ли иной раз тошно и тяжко давит, что свет белый не мил.

Разнообразна жизнь…

Астафьев В.П. Собрание сочинений в 15-томах, Красноярск, 1998, том 13, стр.422-425

Комментарий В.А.Гапеенко

Поток писем ко мне после публикации затесей В.П.Астафьева о ссылке Сталина в Курейку и о судьбе уникального памятника ему превзошел все ожидания, собрав множество лайков. Игарчанин Виктор Дорожкин подбодрил меня, что тема выбрана актуальная. Татьяна Риттер написала, что читали и очерк, и мои комментарии вместе со своей мамой, тоже в юности очутившейся в Заполярье не по своей воле и хватившей там лиха не меньше, чем другие бесправные ссыльные. Поэтому мне и захотелось в первоочередном порядке, отложив на время в сторону поиск «игарского следа» в «Затесях» знаменитого писателя, найти еще его обращение к сталинской теме.

В конце семидесятых годов, после смерти московского литературного критика Александра Николаевича Макарова Астафьев решил, что обязательно напишет книгу о том, кого он считал своим литературным наставником. К тому времени, и горечь утраты была сильна, и свежи воспоминания о многочисленных встречах, и переписка между двумя неординарными людьми не покрылась архивной пылью. Так родилась повесть «Зрячий посох», отрывок из которой и размещен мной выше в качестве оригинального астафьевского текста, имеющего касательство к Курейке. Написанная в 1977 году повесть впервые была опубликована в журнале «Москва» лишь в 1988 году.

Тем, кто интересуется подробностями творческой переписки писателя с критиком, корректной дружбой осторожного в оценках наставника, пытающегося своими советами высветить уникальный литературный талант у взрывного, искалеченного полусиротским детством и войной начинающего прозаика, рекомендую, кроме «Зрячего посоха», еще одну книгу по той же тематике. Речь о сборнике переписки А.Н.Макарова и В.П.Астафьева 1962-1967 годов «Твердь и посох», изданном в 2005 году в Иркутске Геннадием Константиновичем Сапроновым.

Возвращаясь же к «Зрячему посоху» скажу, что трудная судьба с публикацией произведения связана была как раз с тем, что общение двух неординарных людей носило исповедальный характер. И литературные цензоры долго не могли взять на себя ответственность публикации повести, где одним из обсуждаемых в разговоре героев был «злой гений эпохи» Иосиф Сталин.

Позволю себе процитировать этот отрывок:

«…Однажды, посмеиваясь как всегда, необидно и дружески, Александр Николаевич сказал мне, что моя теория, высказанная в новой повести, или вера в то, что злодеи и злодейство всегда бывают наказуемы, и если не живых, то мертвых злодеев находило подобающее воздаяние, — очень чудная…

— Ах, Вик Петрович, Вик Петрович! — опечалился он, — если б это было так.

— А что, разве не так? А Сталин? Уж богом был, а его Никитка-дурачок за ноги и на помойку. Но это частность. Никакой он не бог. Смерть подтвердила, что такой же, как все, и, будучи мертвым, «пахнет».

Я думаю, что все человечество, если оно не одумается и будет жить так, как жило, постигнет кара за его злодейское отношение друг к другу, к природе, к морали, наконец, — оно погибнет от того, что само породило, — от неразумной злобы…

— Вы это в лесу придумали иль дома?

— В лесу, нашими долбоебами, а не американскими империалистами срубленном и брошенном. А хотите, я расскажу вам про чусовского дьякона? Иль про Сталина?

— Про дьякона! Про Сталина! Этого я от вас еще не слышал! А ну! А ну! Расскажите мне эту сказочку. — Александр Николаевич помолчал, переложил какую-то книжку на столе и не мне, а ровно бы для себя сказал; — Никогда не думал, что природа так много рождает мыслей и противоречий. — Поднял голову и грустно улыбнулся: — Ну и трудно же вам, Вик Петрович, с вашими мерками морали жить… и с тем, что вы видели и знаете.

— Утешителем не буду. Не ждите. Это не главное дело для писателя, насколько я сие дело понимаю. Кто это порешил: коли литература заменила собою всеутешительницу-веру и церковь, следовательно, и должна утешать. Так ведь сограждане рассуждают?

— Злить, досаждать, солить раны легко, тем паче, что ран этих год от года больше и больше, а вот помочь, — так я рассуждаю, один из совграждан, — возразил Александр Николаевич. — За то только люблю я вас, дорогой Вик Петрович! Матерщинник, мужик-лапотник из чалдонской деревни — и туда же в обличители. Ну, не ищите топор под лавкой. Пойдемте лучше чайку попьем, а может, вам… к чайку чего и подадут. Глядишь, и мне отломится. Как вы думаете?

— По шее отломится! За то, что курите тайком.

— Ну, уж и по шее! Я и сам по шее-то, мне привычно, я ж критик!..»

Астафьев В.П. Собрание сочинений в 15-томах, Красноярск, 1998, том 13, стр.421.

В действительности, судьба ни разу не свела вместе грузина Джугашвили и его «обличителя» — «матерщинника, мужика-лапотника из чалдонской деревни» Виктора Астафьева.

Но они, пусть и в разное время, но жили, или, как любил повторять сам писатель «зимогорили» в одном и том же месте. И таким местечком их пересечения стал небольшой заполярный поселок Курейка, именовавшийся, как и многие деревни по берегам Енисея – станок.

Обосновавшийся там с новой семьей отец Астафьева Петр Павлович приютил на лето своего старшего мальца после выпуска его из школы интерната во взрослую жизнь. Упоминаю об этом для того, чтобы сориентировать любознательного читателя. Интересно, что в большинстве своих «биографических набросков» Астафьев упоминает в этот период только свою работу коногоном на кирпичном заводе в Игарке. Стоит сегодня архивистам порыться, просмотреть и распоряжения о приеме на работу по Курейской сельской администрации 1940 года. «Я работал в сельсовете письмоводителем, конюхом, водовозом и уборщиком конюшни одновременно», — пишет Астафьев. Если будет найден этот документ, он займет свое достойное место в качестве экспоната в музейном разделе «Астафьев и Игарка»…

Описанный Астафьевым музей Сталина в Курейке – двухэтажный деревянный дом-саркофаг над маленьким домишком, — один из восьми, имевшихся в начале века в Курейке, где в действительности Сталин жил у Перепрыгиных — первое воплощение идеи «пантеона». Как-то историки этот факт не акцентировали, да и я в прошлых своих комментариях, разместив фотографию «Домика-музея» из книги «Сталин в сибирской ссылке», долго не могла выстроить четкие параллели.

Ныне достоверно известно, что Астафьев проплывал мимо Курейки, уезжая из Игарки осенью 1941 года. По реке туда и обратно он плыл, вывозя по ее просьбе на материк из Игарки свою «бабушку из Сисима» — дедову жену Марию Егоровну, в 1949 году.

Следующие его приезды в город детства были уже в 1959 и 1979 годах. Судя по публикациям в газете «Большевик Заполярья» музей И.В.Сталина в Курейке был открыт в 1939 году. А «пантеон» строился в 1950-1952. Таким образом, описывая внутреннее убранство музея, писатель ведет речь о первом – деревянном двухэтажном саркофаге. Нигде на фото не видно памятника Сталину перед музеем. Он появился только в 1952 году. И логически вытекает еще одно «уничтожение» — перед строительством пантеона в начале 50-х, разрушили первоначально построенный в 1939-ом деревянный саркофаг.

«Когда ты поднимешься на высокий Курейский берег, — первое, что бросится тебе в глаза, — огромная гранитная фигура товарища Сталина. Она стоит у входа в домик», — написал работавший в 1942 году ответственным секретарем газеты «Большевик Заполярья» впоследствии известный сибирский поэт Казимир Лисовский. Не раз он бывал в военное время в Курейке.

Но цитата и сканы взяты мной из детской книги «Домик в Курейке», изданной в 1952 году Новосибирским областным издательством тиражом 75 тысяч экземпляров. Следовательно, памятник перед музеем, мог появиться в 50-е годы, когда был построен новый мемориал. И Астафьев, и Лисовский, бывая в Курейке и в 40-е и в 50-е годы, свои впечатления об увиденном в музее при описании не разделяют. Либо, скорее всего, убранство внутреннего домика под саркофагом осталось неизменным.

Книга К.Лисовского «Домик в Курейке» есть в моем домашнем архиве, как и другая, написанная этим же автором немного раньше, в 1947 году — «В Туруханской ссылке». Она посвящена соратнику Сталина – Якову Михайловичу Свердлову. Тираж ее значительно меньше – всего 10 тысяч экземпляров. Но обе книжки ценны тем, что рассказывают о Курейской ссылке начала 20-го века, о пребывании там первых лиц государства, а значит, принадлежат, если хотите, к не местной, — Российской истории.

Согласна с Виктором Петровичем в том, что у Лисовского, Рождественского, да и многих поэтов первой половины 20-го века много стихов, восхваляющих Сталина, излишне преувеличивающих личные качества и достоинства политического деятеля. Но северянам: игарчанам и курейчанам дороги эти вирши за сопутствующие строфы описания яркими поэтическими красками скупой северной природы – столь родные и близкие сердцу до сих пор.

Поэтический сборник стихов Казимира Лисовского «Солнце над Курейкой», изданный в 1952 году, издательством ЦК ВЛКСМ тиражом в 10 тысяч экземпляров, как и напечатанный годом ранее Новосибирским книжным издательством, сборник «Огни Севера», содержащий раздел с тем же названием «Солнце над Курейкой» ценны с позиции современника не только краеведческим материалом, но и красочными стихотворными пейзажами. Приведу лишь один отрывок из стихотворения «Туруханская весна»:

Первый резкий порыв верховки
Чуть коснуться ветвей успел –
Встрепенулись в тайге кедровки,
Снег подтаял и потемнел.
И весна, дробя и ломая,
Острозубые глыбы льда,
Милой гостьей дальнего края
Наконец-то пришла сюда.

После лютых вьюг и морозов,
После долгих месяцев сна
С тонкой северною березой
Разговаривает сосна…

Запах почек душистых, клейких,
Льды ворочает Енисей.
И шумят, шумят над Курейкой
Крылья северных лебедей…

«Огни Севера», Новосибирск, 1951, стр.7, отрывок из стихотворения «Туруханская весна», написанный К.Лисовским в станке Курейка в 1944 году.

Наслаждаясь при чтении сочным Астафьевским языком, кроме всего я отметила для себя и оставленное им историческое свидетельское описание важного для меня события – как восприняли начало войны курейчане. Поднимитесь еще раз глазами на несколько абзацев выше, в оригинальный астафьевский текст: «С утра солнечного летнего дня, еще по туману…»

Действительно, разнообразна жизнь…

Читайте Астафьева!

Часть фото из книги «Домик в Курейке», рисунки художника К.Смирнова.



Читайте также:

Теги материала:
, ,
Leave a comment

Ваш адрес email не будет опубликован.