Каких только глупостей, какой ахинеи не наговорили коммунистические деятели и вожди! В каких только обертках, чаще всего в красных, в виде лозунгов, эти глупости и банальности не преподносились. Особенно в глаза лезли разные, в основном плоские, но броские высказывания товарища Ленина. Раньше других достигло нас и гвоздём в память воткнулось изречение насчет кино, что важнее важных оно из всех искусств. Мы, дети наступившего века, бредили этим искусством и чего только не вытворяли и не придумывали, чтобы достичь его тайн.
Помню, объединившись в шайку, мы, парнишки, наскребём на один билет денег и засылаем в зал лазутчика, в обязанность которого входило: как только начнётся кино и дойдёт до «интересного», со звоном отбросить длинные кованые крючья, и тогда скопившаяся у дверей шпана толпой ринется в зал со светящимся, звучащим экраном и рассыплется по толпе, растырится под скамейками, по углам, за сценой, осядет мелкой пылью меж дяденек и тетенек, которые, конечно, натычут налётчика кулаком, но и спрячут с мольбой: «Не мешай токо, паршивец!»
Выдавали налётчиков редко — такие были времена на Руси, вконец ныне издешевившейся, недружелюбной.
В одном из клубов выгребная яма открывалась дверками наружу прямо в сугроб и после очистки приманчиво светящимися очками маячила над головой. В морозы, когда в яме не вонько, выскреблено лопатой, подметено голиком, банда действовала так же — покупала один-разъединственный билет. Обилеченный, силой наделённый, крепкий оголец склонялся над очком, будто над колодцем, и бодро требовал: «Давай!» Тогда на плечах подымали и снизу, головой в очко всовывали не очень объёмного малого, а потом уж веселей дело двигалось, и кто плотней телом, того, как пыж, вдергивали в дыру и что-то подобное конвейеру налаживалось, зритель переходил на поток. Случалось, соскользал вниз, обрушивался жаждущий зрелищ малый человек, и не по разу обрушивался, но устремлений своих не бросал. Случалось, трудящийся мчится в отхожее помещение, на ходу расстегивая ремень или ширинку, — приспичило. Но, слава Богу, дырка не одна, садись, пожалуйста, или потерпи. Но если уж совсем невтерпёж — вниз дружно кричали: «Па-асторонись!» — ибо иной обжора живую цель поражал, как из мортиры — вразлёт, шрапнелью.
Конечно, такое вот общественное очко пройти и совсем не испачкаться, запаху не приобрести — не всегда получалось, хотя мы и обтирали бумагой, обскребали щепками попадавшего под залп кинозрителя. По случаю кино празднично одетый, приобретший билет на трудовые деньги, гражданин водит-водит носом бывало и недоуменно вопросит: «Да откуль это говном-то прёт?!»
А то ещё одно ловкое и дерзкое дело ради искусства: со дня не обедавшие, уроков не делавшие ребята должны были пролезть в зрительный зал и пролежать под скамейкой или простоять за плотной шторой окна до начала сеанса либо в пожарный люк нырнуть, а когда и через дымоход проникнуть в зал. Но самое дерзкое, самое ловкое — это, припав к спине солидного гражданина, пробраться в зал мимо бдительной контролерши, иной раз мимо двух — тут уж и на карачках приходилось. Раз до трех делались попытки — изловят и взашей вытолкают.
Но чему постоянно и настойчиво молодое поколение учили опытные большевики? Ни перед чем не пасовать, брать любые крепости, мозгой шевелить и, чего бы то ни стоило, достичь намеченной цели.
И достигали! Мысль творческая работала напряжённо и чаще всего плодотворно.
В игарском лесокомбинатовском клубе в поздний час для совершеннолетних показывали кино «Пышка». Я к той поре ужо много чего без разбору и выбору прочитал, в том числе и кое-что из Мопассана, не поняв, правда, за что его считали непристойным писателем, запрещали читать его книги не только детям, но и взрослым, спецпереселенцам в особенности. Оно и понятно: элемент этот враждебный и без того всесторонне ущербен, а что как под воздействием буржуазной морали вовсе разложится, некому работать сделается, социализм строить. «Пышка», когда я её читал, мне шибко поглянулась. В какой-то недобрый час предсонного, тёмного времени я пересказал братве её содержание, и хоть не всем корешам, но многим «Пышка» тоже понравилась.
И вот кино «Пышка». Мы к лесокомбинатовскому клубу и сзади, и спереди подступаем — никак не получается — нет лазеек. Главное — народ нас не допущает смотреть кино, про которое на вывеске написано: «Детям до шестнадцати запрещается». А ведь известно давно: чем больше запрещается, тем больше хочется. Но время очень уж позднее, глухое. В Заполярье и без того зимою всегда ночь, темно, начало же последнего и единственного сеанса с «Пышкой» — в десять часов. Окончание в полночь. Вот тут и прорвись к искусству!
Ах ты, разахты! Чего же делать-то? До того хочется «Пышку» посмотреть, аж в штанах заранее мокреет…
Но нету ж такой крепости, которую мы, большевистские последователи, не взяли бы!
Клуб отапливался посредством печей-голландок. Правда, это уж слишком громко сказано — отапливался! Всего две печи на весь зал, пристройка, величиной и формой напоминающая нужник: без окон, но с дверью, заваленной дровами, на замок запертой, на железный, на самозащёлкивающийся.
Среди детдомовцев были такие спецы, что они тот замок и насиловать-то шибко не стали, булавкой ковырнули — и открыто! Мигом! Голландки-печи стояли в виде шкафов, спаренно, жаром пышут, наверху выходят в пропиленный в потолке четырехугольник трубы, и между труб расстояние как раз для огольца, не шибко раскормленного. Подсадили туда одного, он полежал-полежал и вниз запросился — жжет брюхо невыносимо. Кто-то предложил отодрать белёные доски, нашитые по бокам голландок в виде заборки. Предложение было сразу забраковано — заметят проруху и пометут нас как миленьких, а место золотое, его надо беречь. Набросали мы дров меж печных труб, и дело пошло ударнее. Минут по пятнадцать огольцы наслаждались кином, вниз, в обогревалку-кочегарку сваливались очумелые от угару, потные от жары, и поскольку смотрели кино урывками, то и понять ничего не могли: кто, куда и зачем едет иль кого куда везут, и кто там враги и кто там наши? Но женщина, Пышка, нравилась парням, красивенькая и в самом деле пышная до того, что глядишь на нее, и штаны сами собой оттопыриваются.
Вечер, другой, третий преют парни на голландках, томление испытывают, но никак не могут главного дождаться. О нём, о главном-то, и в самой повести неясно написано, а тут и вовсе какая-то невнятица, ну, добивается офицер, чтобы Пышка пошла с ним куда-то, но куда и зачем — не показывают. Это вам не нонешнее передовое киноискусство, где не только всё по полкам разложат, но и на полку женщину положат, когда и на бильярд, и со всех сторон её заснимут, да еще и охать, и ахать заставят. А в той, далекой «Пышке» возвращается женщина мятая, виноватая в чём-то перед этими буржуазными мордами, её спутниками. И поехали дальше. И Пышка заплакала.
И всё! И смотреть нечего. Опять же, в нонешней киноленте, любо-дорого посмотреть, как мужик по бабе нагишом ползает, пыхтит. Та, старомодная Пышка, исполненная симпатичной артисткой Сергеевой, невинной пионеркой, может, даже и октябрёнком выглядит по сравнению с нынешними героинями.
Спор меж ребятни шёл жаркий, до драки дело доходило, меня обвиняли в том, что в моём рассказе всё подробней, замечательней и точней выглядело. Может, я и в самом деле глубже, чем следовало, проник в подтекст Мопассана? И гордо заявил я парням, как наши современные разумники-критики, — что они все дураки и хмыри болотные, ничего в искусстве не понимают. Мне в ответ: мол, раз ты всё понимаешь, залезай за трубу с кем-нибудь из парней и показывай главное с толком и вовремя. Но что я мог им объяснить и показать, коли и сам не все тонкости искусства улавливал? Испечься ж на печи мог запросто, как картошка. Тогда я брюхом попихал, попихал полено по кирпичам и вместе с крошками кирпича, с пылью и копотью уронил его в зал, на головы зрителей задних рядов.
Поднялся хай. Паника! Кто-то крикнул привычное «горим!». Наших двух ротозеев зрители поймали, зады им пинкарями прокомпостировали, но главное — завассарили нашу киношную плацкарту на печи.
И что вы думаете? Зашили тесом проран между трубами? Сменили замок? Железом запаковали плацкарту?
Нет, нет и нет! Время то было героическое, напряжённое, всюду велась борьба, всё делалось принципиально, обдуманно, хотя и ненадёжно. Завхоз клуба — шкура, может, и сам завклубом, тоже шкура, — сколотили щит из толстых плах и, пробив его гвоздями-сотками, положили на плацкарту ловушку шляпками гвоздей вниз, жалами кверху.
Вот тут и смотри важнейшее из всех искусств, наслаждайся!
Но время, время-то какое! Все советские люди работали и изобретали, думали день и ночь, к вершинам рвались. Парни наносили сена с конного двора, прикрыли гвозди, чтоб пожарные не спохватились, свистнули спецовку в АХО, прикрыли сено старыми ватными брюками, двумя конскими попонами да телогрейкой — гуляй, братва, внемли искусству!
Хорошо было смотреть кино, правда, по-прежнему шибко жарко, зато мягко и чего не стерпишь ради зрелища? Однако со временем сено спрессовалось, спецовка проткнулась, остриями гвоздей брюхо прокалывало, грудь и всё прочее тоже.
Но зрители, число которых с каждым днем, то есть вечером, увеличивалось, всё героически переносили, потому как после схода «Пышки» с экрана начали показывать кинокартины одну другой героичней и захватывающей: «Волочаевские дни», «Тринадцать», «Джульбарс».
И что тут гвозди? Тут кинжалы не страшны!
Но дело отлаженное, хитрое всё же кончилось крахом. Неожиданным и полным. В детдоме нашем, да и в нашем ли только, шла, и небезуспешно, вечная борьба со вшами и чесоткой. И вот в бане малые парни, а они у нас, как всюду и везде беспризорники, пронырливые были и юркие, что совы ночные. Узрели чертенята, что старшие все в красной сыпи по брюхам, грудям, бедрам и прочим местам: «Ага! Ага! — зашумели малые. — С чесоткой в баню! Зараза!» — и к Анне Ивановне с доносом. Анна Ивановна, замещавшая директора детдома, больная сердцем, сперва нас, голубчиков, сама осмотрела, затем строем в кожную поликлинику погнала. Дорогой мы дурачились, пели жизнерадостные песни, поскольку от школы, от уроков нас освободили. «Жопу мой перед едой, чирку после ужина!» — нарочно громко орали мы, чтобы подразнить Анну Ивановну. Но она особо на нас не сердилась, лишь пальцем грозила. Она была озабочена напастью, на детдом свалившейся: опять карантин, опять пропуски уроков, опять комиссии, всякие проверки.
В поликлинике возник было переполох — массовое кожное заболевание! А какое? Врач, из ссыльных тоже, одного за другим нас осмотревший, впал в удручение, не понимая характера и природы сыпи на детях: в отшибе от мира, в малом городке всякая эпидемия — страх. Но врач был старенький, добрый, и ребята ему объяснили, что никакая это не сыпь, изранеты они по причине искусства. Долго старичок ничего не мог взять в толк, и только когда ему подробно рассказали, откуда что взялось, он уронил слуховую трубочку на пол, очки тоже уронил и катал голову по столу, пытаясь объяснить перепуганной Анне Ивановне:
— Самое важное, ой, самое… из всех искусств… самое… — и махнул рукой, так и не закончив высказывание великого человека. — Ступайте домой, ступайте, проказники.
Анна Ивановна сначала тоже смеялась, потом ругалась, потом опять смеялась. Затем усилила контроль, чтоб вечером орлы по городу не шлялись. Потом весна наступила, игры на воле пошли, кино смотреть не очень уж манило. Потом лесокомбинатовский клуб сгорел, говорили, пожар начался сверху, загорелось между труб…
Тогда и начали строить настоящий кинотеатр на веселом угористом месте. «Октябрь» назывался. Мы в него пробирались, хотя сделать это было очень трудно: контроль, запоры, штаты неумолимые. Но и «Октябрь» с лозунгом на фронтоне: «Из всех искусств самое важное для нас — кино» — тоже сгорел. А вот в каком году и по какой причине сгорел — сказать не могу, меня к той поре из детдома уже вытурили по причине зрелого возраста и определили в РУ, где кино показывали очень редко, самим рэушникам ходить в кино было не на что, зато ныне, на старости лет, навёрстываю упущенное — все кино подряд смотрю по телевизору бесплатно.
Виктор Астафьев
Собрание сочинений в 15 томах, том 7, Красноярск, 1997, Затеси, стр.280-286
Комментарий В.А.Гапеенко: Что и говорить, рассказчик Виктор Петрович был изумительный. Вот и в этой «Затеси» явно слышится его живая речь, говорит он о вещах, знакомых каждому игарскому подростку не только средины 30-х годов, но и последующих поколений. Может быть, времена изменились, родители стали давать нам денег на билеты, но посещение клуба, где шёл киносеанс, а потом и кинотеатра – было ярчайшим событием. Но так талантливо, с присущим чувством юмора, с ярчайшими подробностями об этом мог рассказать только Виктор Петрович. Жива была в нём мальчишеская память, талантлив был рассказчик.
Читайте Астафьева!
Фото с сайта «Одноклассники»: архивы участников группы «Мы из Игарки»: кинотеатр «Заполярный» 30-е годы; клуб лесокомбината; городская баня; здание драмтеатра, игарчата брат и сестра Евсеевы.
Уважаемая Валентина Анатольевна спасибо за распространение пасквиля В. Астафьева ЗАТЕСИ. Нно мы с вами жили в этом городе.И воспитывались в наших школах. Не пойму откуда столько злобы и грязи в людях. А ведь причисляют себя к иннтелегенции.
Я не считаю даже эту затесь пасквилем.У каждого возраста были свои возможности, если речь идёт об этом сюжете. И в семьях мы жили по-разному.Как-то на дне рождения у сестры, ныне покойной, я встретилась с ее одноклассницей, оказалось, наша мама оплатила ей выезд на учебу в Красноярск и она до сих пор благодарна нашей семье за предоставленную возможность в получении образования. В ее семье средств на это не было. Мы тоже пытались проникнуть в здание ДК ЛПК на фильмы, которые были ограничены для просмотра по возрасту, мальчишки влазили через окно туалета, открывали боковую дверь, пока кто-то отвлекал контролера тетю Мусю. Но так красочно, как Виктор Петрович, никто не смог описать жизнь в нашем городе. Вечная ему память. Сегодня 15 лет как он покинул этот мир.