Астафьев и Игарка: хронограф событий
Файл 02
Устами героя повести «Последний поклон» Витьки Потылицина Астафьев рассказывал: «Мы уехали жить в Игарку, где отец мой… окончательно запутал свою, мою и мачехину жизнь. Так запутал и так её осложнил, что и рассказывать о ней не хочется». (Астафьев В.П. Повести, Москва, Советская Россия, 1977, стр.229)
Тем не менее, попытаемся об этом рассказать. А для начала приведём рассказ сводного брата Виктора – Владимира Петровича Астафьева, записанный игарскими школьницами Светланой Каунченко и Кристиной Окининой в ноябре 2000 года и использованный ими в историко-исследовательской работе «В.П.Астафьев и Игарка. Детские годы», представленной на конкурс исследовательских работ. «Владимир Петрович Астафьев рассказывает: «Моя мать была на восемь лет старше Виктора, и это сказывалось на их отношениях отрицательно. Многие эпизоды, описанные в повестях «Перевал» и «Последний поклон» действительно были, как говорила моя мать… Отец наш, как и пишет Виктор, пропив артельные деньги, был осуждён. У матери на руках осталось шестеро детей, а, так как она была неграмотна, да и столько детей содержать не могла, четверо детей были оформлены в детские дома здесь в Игарке. Больше всех хлебнул лиха, когда они приехали сюда, конечно, Виктор. Неродная мать, отец то в разъездах, то в гуляниях. Виктор беспризорничал, дошёл до такого вида, что люди его обходили. Так он в детском доме, о жизни в котором он очень много писал, и оказался».
1935 год
1 сентября. Виктор поступает на учёбу в Игарскую среднюю школу № 12. Астафьев учился в 5 «б» классе. «Двенадцатая школа стояла тогда на окраине города над Медвежьим логом, за которым располагалась лесобиржа. 5-й Б был крайним по коридору. Из него на перемену не выходили, а вылетали с шумом, гамом, рыком и воплями ребятишки. Многие учителя на этот класс, что называется, рукой махнули и считали несчастьем великим вести в нём работу». (В.П.Астафьев «Родной голос» «Всему свой час», стр.162)
«В самом «творческом возрасте» я жил в Игарке. Городе, каких сейчас уже нет, к счастью и несчастью. Город весь кипел страстями и … творчеством. В нём много читали. И не только потому, что длинная зимняя ночь, метели, оторванность – это один из фактов, но ещё и потому, что здесь это было самой жизненной потребностью.
Вспоминаю, что когда началась работа над книгой «Мы из Игарки», все школы, всё «опчество» было не на шутку возбуждено и заражено этим. Везде шли конкурсы скрытые и открытые. В каждой школе издавались рукописные журналы, еженедельно выпускались стенные газеты со стихами, зарисовками, фотографиями, рисунками. Газета «Большевик Заполярья» шла нарасхват, ибо тоже заполнена была «художественным материалом»…Словом, вся эта творческая струя в школах, в городе пробудила в ребятах вкус, стремление к творчеству, и много вышло (и если б не война!) одарённых людей из игарских школ. И меня, разумеется, не минула эта струя. Потом было не до творчества – это другой разговор, однако, зёрна, зароненные в детскую душу, должны были когда-то прорасти». (Астафьев В.П. «Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001», стр.117, 118).
Астафьев, оказалось, был прав: из авторов книги «Мы из Игарки» профессиональным писателем стал Григорий Антипов, автор детской книги «Ортис – десятая планета». Валентин Калачинский стал журналистом, Анатолий Мосин и Федор Дзюба – профессиональными художниками. Девять авторов книги погибли на фронтах Великой Отечественной войны.
«Дитём я был, услышал по радио песню и с утра до вечера всё повторял её красивые слова: «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты…» «Мирской» — было что-то непонятное, и я пел «морской». Иду из школы по снежным игарским убродам и пою себе под нос. А впереди женщина замедлила шаги: «Мальчик, ты неправильно поёшь». – «Как это неправильно?» — хотел возразить я, но застигнутый врасплох замечанием взрослого человека, промолчал, проскользнув мимо. А песня более во мне не возникала…» (Астафьев В.П. Сюжеты и судьбы. Монолог о времени и о себе. Всему свой час, стр.10)
1936 год
Осень. Из-за семейных проблем Виктор оказывается на улице, беспризорничает. «В Игарке были морозы по 50-60 градусов. (Помню самый большой мороз 62 градуса)… Только беспризорничать в Игарке было тяжело, в Крыму лучше. А так можно существовать. Я всё это изведал, всё прошёл».( «Мне повезло в жизни с учителями» альманах «День и ночь», Красноярск, 2002, № 7-8, стр.18, интервью с Н.Кавиным 23 января 1996 года)
1937 год
Март. Виктора направляют в Игарский детский дом. О том, как мальчик беспризорничал в Игарке, оставленный родителями, эмоционально рассказано в главе «Без приюта» повести «Последний поклон». О воспитанниках детского дома – его рассказы «Жил на свете Толька», «Гирманча находит друзей» и повесть «Кража». Многие эпизоды своей жизни в детском доме писатель озвучивал в своих интервью.
«…поуродовали нас в детстве, крепко поуродовали сверхидейные воспитатели, а это стоило многих ошибок в жизни, в людях оставило немало рубцов на наивных сердцах, которые всё принимали за чистую монету», — писал Астафьев в письме сибирскому писателю Ивану Степанову в 1956 году. (Астафьев В.П. «Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001», стр.16).
О первых днях Виктора в детском доме вспоминает его воспитанница Галина Ус (в замужестве Галина Георгиевна Суевалова). В одном из своих интервью она говорила, что Астафьев называл её сестрёнкой.
Однако, там же в детском доме подросток встретил и педагога, которого впоследствии считал одним из главным своих воспитателей в жизни. Директор детского дома Василий Иванович Соколов, бывший белогвардейский офицер, оказал большое положительное влияние на формирование характера подростка и стал прообразом Репнина в повести «Кража». «Прекрасных людей я знавал немало, но не из родни: — первым после мамы, бабушки и деда – был Василий Иванович Соколов… Василий Иванович, будто угадав, что меня уже не только много унижали, попрекали хлебом, даже тем, что я зачем-то живу, но и достаточно много топтали в прямом и переносном смысле и вытоптали, пожалуй, «детскую полянку», всё же искал в ней траву, нашёл еще живых, не ощетиненных былинок, и ухватился за одну из них – я любил читать; читал без разбора и передыха всё, что попадало в руки, дрался из-за книг, даже воровал их, не считая большим грехом». (Сборник повестей В.П.Астафьева «Кража. Зрячий посох» с предисловием «Стержневой корень», стр. 473)
О Соколове Виктор Петрович вспоминал многие годы. 5 февраля 1995 года в письме Н.Гашеву: «Завтра бандероль уйдёт к тебе. Ты же знаешь, что меня в детдоме воспитывал не комиссар, а белогвардейский офицер, и коли я пообещал, то воистину кровь из носа, да сделаю». (Астафьев В.П. «Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001», стр.572).
Мария Семёновна Астафьева в своей автобиографической книге «Знаки жизни» рассказывает, как однажды (судя по хронологии это был май 1990 года), именитый фотограф из московского журнала, пытаясь сделать фото Астафьева среди его родни в Овсянке, «всё недоумевал, как же это Виктор Петрович выкарабкался из такого «окружения» и стал выдающимся писателем и человеком?! Что они могли ему дать? Я осторожно поясняла, что здесь, в этом «окружении», он был ребёнком, а основу в него «заложил» Валериан (на самом деле Василий, Валериан в «Краже») Иванович Соколов, фигурирующий в повести «Кража» как директор или заведующий детдомом. Он приучал, насколько было возможно, своих воспитанников к музыке, к чтению книг, много рассказывал, много читал вслух, сопровождая комментариями. И Виктор Петрович – тогда Витя – оказался податливей других, впитал в себя многое и соединил это с внутренне заложенным талантом, способностями незаурядного ума, пристрастился к чтению книг – всё это сыграло самую сильную роль в его будущем. Он не опустился до воровства, до пьянства, до картёжничества и многого другого, свойственного слабости человеческой… Что касается учителя по литературе И.Д.Рождественского – Виктор Петрович писал о нём не раз и не два писал подробно и достойно». (Корякина М.С. «Сколько лет, сколько зим», Красноярск, 200, стр.423)
«Игарка, отрезанная в те поры от мира, была, тем не менее, охвачена творческим зудом. Из-за длинной зимы, из-за морозов, загонявших ребятишек под крышу, все вынуждены были чем-нибудь заниматься… С одной стороны учили нас классовой непримиримости, жертвенности во имя передовых идей, с другой стороны – выжившие ссыльно-поселенцы из кожи лезли, чтобы обучить детей грамоте, ремеслу, профессии, всё делали для того, чтобы дети не повторили их судьбу, — Уж коли наша жизнь загублена, так хоть вы живите». (Астафьев В.П. «Подводя итоги», «Проза войны», том 2, стр.473)
«В детстве довелось мне жить в детдоме Заполярного города Игарки. Однажды в детдом был приобретён патефон и пластинки, которые, конечно же, очень скоро были превращены боевой детдомовской братией в лом, уцелело пластинок совсем мало. Среди уцелевших оказалась пластинка, которую редко играли, потому что она была «неинтересная», то есть ребятам не нравилась. Я очень любил наш повреждённый патефон и часто его заводил, и, когда пластинок совсем почти не осталось, начал заводить «неинтересные», в том числе и ту, на которой было написано: «Ясным ли днём, или ночью угрюмою» — романс». (Астафьев В.П. Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001, стр.298)
Астафьев остался в пятом классе на второй год.
Май. Игарским журналистом Анатолием Климовым закончено формирование рукописи детской книги «Мы из Игарки», она передана для редактирования и подготовки к изданию Самуилу Яковлевичу Маршаку. Виктора Астафьева среди авторов книги нет. Вот как он объяснял впоследствии этот факт: «В книжку «Мы из Игарки» я не попал по чистой случайности. Материалов в книжку набралось тьма, и отбор был жесточайший. За фамилией В.Астафьев поставили один материал и посчитали – хватит, два, мол, жирно будет. А это был мой однофамилиц, совсем из другой школы – Вася Астафьев. Он писал об Игарке и о том, что мечтает стать поэтом, а погиб, как будто на войне»… (Астафьев В.П. «Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001», стр.118).
1938 год
Зима. Катаясь на лыжах, Виктор сломал ногу в бедре и пролежал четыре месяца в гипсе. Попал в больницу. Впоследствии о хирурге, лечившем его, Сабельникове Иване Григорьевиче, он напишет затесь «Запоздалое спасибо», где, однако, датирует это событие 1939 годом.
«В тридцать девятом году я нанёс себе тяжелое увечье — поломал ногу. Сотворил я это тем самым образом, каким безнадзорные сорванцы, находящиеся в диком мальчишеском возрасте, ищут и находят всяческие приключения. Мне показалось недостаточно захватывающим делом прыгать на лыжах с трамплина, нагребённого лопатами, и решил я сигать с крыши сарая.
Ну, раз сиганул, два сиганул, а потом загремел так, что глухо хрупнуло что-то во мне, и огонь из глаз полетел. Думал, лыжа поломалась, повернулся — и темно вокруг сделалось. На первых порах мне было не больно, а страшно отчего-то, и я сразу весь замёрз, лоб и спина покрылись каплями.
На финских лыжах, выданных мне в качестве премии за исполнение песни бобыля на районном смотре самодеятельности, ребята вывезли меня из лога и доставили в больницу. Куда делись те изящные, гибкие, лаком покрытые лыжи, я так и не знаю — от лыж меня с тех пор отбило, становлюсь на них только в случае крайней необходимости, с гор не катаюсь, с трамплинов и подавно не прыгаю». («Запоздалое спасибо», Собрание сочинений в 15 томах, том 7, стр.154)
Отец с мачехой разыскали его и забрали к себе в станок Карасино, где Пётр Павлович работал десятником на дровозаготовительном участке. «Достатка и порядка, как и прежде в возросшей семье не было, и четырнадцатилетний подросток, ещё не оправившийся от болезни, начал прирабатывать: заготавливал дрова для пароходов, добывал для продажи рыбу в Маковском озере неподалёку от Енисея», писал его биограф, новосибирский критик Николай Яновский в книге «Виктор Астафьев. Очерки творчества», стр.6.
«Отец и мачеха сыскали меня и увезли, уверив, что без ихнего надзора я не только ноги, но и голову себе сверну…
У отца с мачехой было нажито уже двое детей. Отец пьянствовал, мачеха шумела, голодные дети орали. Зачем понадобилось отцу с мачехой забирать меня из детдома, где я был сыт, одет и обут, — для меня до сего дня остаётся загадкой.
Я попробовал зарабатывать себе на хлеб – спускать дрова из штабелей. В ту пору многие пароходы ходили по Енисею на дровах. Делался лоток из плах, его смачивали водою, и вот по этому лотку с крутого яра торпедами летели поленья. Полутораметровые лиственничные поленья часто заседали в лотке. Бегать снизу вверх с поломанной ногой, высвобождая севшие поленья и таскать их от поленницы к лотку, оказалось непосильно. Я слёг. А когда поднялся, нашлась мне работа, которую я страстно обожаю до сих пор.
В трёх километрах от Енисея, на Маковском озере отец соорудил мне плотик, выложил на нём очаг из камней, принесённых с берега реки, и вот на этом плотике стал я жить и рыбачить… Я рыбачил на вечерней и утренней зорьке удочкой и жерлицей. Рыбы было так много, что за вечер я набрасывал почти полный мешок окунями, сорогой и щуками. На берегу я высыпал рыбу из мешка под большой пень, на желтоватую мерзлоту, и рыба сохранялась до прихода отца. Он оставлял мне хлеба, соли, иногда и сахарку под пнём, а рыбу уносил и продавал подешёвке на пароходы». (В.Астафьев «Сопричастный» «Посох памяти», стр.22-23)
Не обошла этот период жизни Астафьевых в Заполярье и Мария Семёновна (повесть «Знаки жизни»): «Когда проплыли мимо станков Полой, Курейка Карасино – это всё места обитания парнишки Вити Астафьева с отцом, Петром Павловичем…Я смотрела и глубоко недоумевала, изумлялась: что же тянуло сюда Петра Павловича, не любившего ни работать, ни кормить семью, не умеющего, да и не желающего, в такую глухую отдалённость, где ни света, ни магазина, ни тёплого жилья, только молодая жена и дети… Да он и не был особенно этими заботами связан, он то на участок – с отчётом или за деньгами да за талонами, загуляет там, что пропьёт, что растеряет, а у этих – матери и детей – ни хлеба, ни дров… Представить всё это трудно и страшно, и я переживала, глядя на всё это, и мысленно представляла – молча, — не хотела говорить о покойном плохо, — смотрела на Виктора Петровича, на заброшенные давно посёлки и станки, и мрачно делалось на душе от всего этого». (Корякина М.С. «Сколько лет, сколько зим», Красноярск, 200, стр.440)
1938 -1941 — Годы жизни в детском доме
В 1939 году Виктор вновь оказывается в детском доме и снова – уже в третий раз поступает в 5 класс. «Хвативши уже вдоволь сиротства, беспризорничества и бродячей жизни, я жил в игарском детдоме-интернате. Мне шёл пятнадцатый год…я был озорным и бесшабашным подростком, любил читать книги, петь, болтать, выдумывать, хохотать и кататься на лыжах. За исполнение песни «Бобыля» и «Машиниста» на районной олимпиаде меня премировали финскими лыжами». (В.Астафьев «Сопричастный» «Посох памяти», стр.22)
«Я уже в детдоме много читал, любил и присочинить, и попеть, и пошкодничать. Книги меня всегда спасали от бед, пьянства и привели к литературе». (Из письма поварихе тёте Уле в 1982 году, Собрание сочинений, том 14, стр.200).
«Как и всякий разбродно и пестро читающий человек, с детства жил я двойной жизнью — земной и книжной. В земной — голодуха, очереди, смех и горе среди затурканных и замороченных людей, обретающихся по баракам. В книжной жизни — дворцы, мушкетеры, прерии, пиратские корабли, человеки-невидимки, разбойники, бесстрашные рыцари и, конечно, благородные дамы, из которых нарисуется одна принцесса такая ли распрекрасная, такая ли умная, пылкая и преданная, что образ непобедимый ее на всю жизнь затаится на задворках памяти, сохраняется там в целости, в сохранности, не старея, не дурнея, не портясь, — этакая нетленная мумия памяти». (Астафьев В.П. затесь «Блажь», «Благоговение», стр.246)
«… я же начинал сочинять стишки и сказки для детдомовских ребятишек, потому как в этой поре обретался в игарском детдоме-интернате…»
«…деревенские мужицкие байки способствовали развитию воображения, фантазии. Недаром потом в детском доме и в школе меня «заприметили», заставляли сочинять стишки к случаю, нарисовать картинку в стенгазету – словом, «творческие» поручения давали». (Астафьев В.П. «Посох памяти», стр.180)
«…и когда в Заполярье морозы запечатывали всякую жизнь, по избам, баракам и другим помещениям, ребятишки собирали постели, одежонку, сдвигали койки в комнате девчонок, поскольку она была самая большая – и в бесконечные ночи, под сполохи волшебных позарей я собирал в кучу прочитанное из книг, увиденное в кино и театре, всё это воссоединял вместе со своими выдумками, — угревшиеся ребятишки мирно засыпали под мои всегда благополучно и красиво заканчивающиеся истории». (Астафьев В.П. «Подводя итоги», «Проза войны», том 2, стр.474)
«Часто спрашивают: «В повести «Кража» есть эпизод воровства книг из библиотеки. Это эпизод из жизни?» Из жизни. Более того, из моей жизни. Забрался голубчик. Грешен. Уж очень любил читать. Но забрался я во взрослую библиотеку, которая в клубе была, не в детскую, детскую я очень любил».(Кавин Н. Виктор Астафьев: Мне повезло в жизни с учителями газета «Красноярский рабочий» 29.11.2003)
«На протяжении тех лет, что я прожил в детдоме при Василии Ивановиче, он частенько твердил мне о «моих природных данных», о «несомненной литературной одарённости», и я от этих слов впадал то в лихую дурашливую весёлость, то в смущение, однако, потихоньку начал сочинять стишки, участвовал в школьном рукописном журнале и напропалую врал ребятишкам, пересказывая прочитанные книги». (Сборник повестей В.П.Астафьева «Кража. Зрячий посох» с предисловием «Стержневой корень», стр. 473)
Астафьев любил классическую музыку. И в одном из писем 1984 года ребятам школы-интерната № 2 он признавался: «…вообще всю оперную музыку люблю, любовь к которой привил мне воспитатель детдома Василий Иванович Соколов (прототип Репнина в повести «Кража»). (Астафьев В.П. Собрание сочинений в 15 томах, том 14, стр. 214-215)
Вместе с тем, находим и вот такие воспоминания о том, что пели ребятишки тех лет. В одном из писем 1968 года Астафьев вспоминает «как пели в детдоме мои друзья: «Утонул он, утонул, только хером болтанул!» (Астафьев В.П. «Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001», стр.117).
В эти годы Виктор приобщился к театру. «Со всей ответственностью могу заявить, что спектакли, да и сам театр, равный столичному, видел лишь один раз, до войны, в Игарке, но…его возглавляла Вера Пашенная, а актёров она понавезла с собой из…столицы!…», — писал Астафьев в очерке «Всему свой час».
«Зрительская эта привязанность началась ещё в детстве, в далёком, утопшем в снежных забоях городке, где был уютный деревянный театр, всегда забитый до отказа отзывчивым народом. Театр носил имя Веры Пашенной, потому что она его основала. Своим творческим подвигом и трудом замечательная актриса озарила жизнь северян, живших и трудившихся в суровых условиях Заполярья, подарила людям счастье приобщения к слову, к театральному искусству.
Недаром Вера Пашенная была совершенно своим в доску человеком в деревянном городе Игарке, но почиталась как Богиня!» (Астафьев В.П. «Посох памяти», стр.225, 235)
«В Доме пионеров (этот деревянный дом до сих пор стоит) была масса кружков, в том числе и драматический, в котором я играл Скотинина в пьесе Фонвизина «Недоросль» и года полтора или два носил кличку «Скотина». (Кличек у меня всяких много было, это одна из них). Играл, говорят, здорово, некоторые до сих пор помнят. Кроме того, можно было и пилить, и строгать, и музыке учиться». («Мне повезло в жизни с учителями» альманах «День и ночь», Красноярск, 2002, № 7-8, стр.18, интервью с Н.Кавиным 23 января 1996 года)
Особым развлечением для воспитанников было посещение кинотеатра: вначале это был «Первый Заполярный», но он сгорел, отстроенный назвали «Октябрь». Виктор Петрович не раз возвращался к эпизодам с просмотром кинофильмов в Игарке в своих последующих произведения. Так в 1976 году в Петрозаводске в издательстве «Карелия» вышел коллективный сборник «Повести и рассказы», в нём впервые опубликована «затесь» «Старое кино», где есть и упоминание о том, как смотрели первые звуковые художественные фильмы ребятишки Игарского детского дома и Виктор Астафьев среди них. «Мы, начинающие зрители начинающегося звукового кино, очень любили всякие речи, свадьбы и песни в конце фильмов, а она (имеется в виду актриса Е.А.Тяпкина), владеющая чистейшим старомосковским говором и любовно им пользующаяся, совершенно очаровывала и потрясала наши сердца, готовые в любой миг отозваться на страстное слово, и, что было, то было, сначала мы отзывались, а потом уж думали: на что отзывались-то? И главное – зачем?
О жизни артистов ничего мы в ту пору не знали и знать, кто на ком женат и сколько получает, не пытались – артисты для нас были людьми неземными, дрались и умирали взаправду, и много споров, а то и потасовок требовалось, скажем, нам – игарским детдомовцам, чтобы выяснить, как убитый командир, хотя бы и сам Крючков играл, возник снова целый и невредимый?! Словом, были мы простофили-зрители. Мы и титры-то не имели привычки читать, артистов кино помнили часто не по-фамильно, а в лицо, и с гордостью. За свою глазастость и памятливость, сидя в тёмном, часто холодном кинозале, тыкали друг дружку в бока: «Помнишь бандюгу в «Золотом озере»? Он! А этот в «Тринадцати» и в «Морском посту»! Точно! Он всегда командиров играет…»
И никто не одёргивал, как нынче: «Эй, теоретик, заткнись!» Наоборот, прислушивались к памятливому парнишке и даже переспрашивали: «Это который? С дыркой, что-ли, на подбородке? Сильный артист!…» А стоило, допустим, появиться на экране Файту, фамилия которого запомнилась оттого, что чудной шибко казалась, как возникал и катился по залу ненавистный шёпот: «У-у, вражина! У-у-у, га-ад!»…
Что делать? Уж такие непосредственные, такие доверчивые мы были зрители. Играя старую мачеху, артистка Раневская однажды до неистовства довела зрителя из переселенческого барака, который сидел на спинке скамьи, чтобы видеть экран, — лет пяти от роду, но как страстно воспринимал он искусство! Только мачеха возникала в кадре, он с ненавистью цедил, защипывая по блатному слова: «У-у, Сс-су-ка! Змеюка! Подлюка!.. Пёрышко по тебе скучает!» (Астафьев В.П. «Старое кино», Собрание сочинений в 4 томах, том 4, стр.451-452)
Возвращался Астафьев к описанию того, как смотрели игарские ребятишки без денег фильмы, пробираясь в кинотеатр «Первый Заполярный» через туалет, либо щель рядом с трубой у топящейся печи и в «затеси» «Эпидемия», посвященном столетию кино. (Астафьев В.П, Благоговение, стр.207-213)
«В 39-году, будучи на первой в жизни новогодней ёлке, бедной, детдомовской, которая, конечно же, мне показалась сказочно-роскошной, в разгар веселья и праздника я горького расплакался. Меня почему-то дружно все начали утешать, и многие сироты тоже расплакались, и не оттого, что родителей их расстреляли в Медвежьем логу или сделали сиротами другими, более «спокойными» средствами, плакали они совсем по другим причинам, которые и я поныне не возьмусь объяснить до конца, ибо они до конца и необъяснимы…» (Астафьев В.П. Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001, стр.391)
О годах жизни в детском доме писатель вспоминал очень часто. 25 ноября 1996 года после посещения кладбища в Овсянке, где похоронена дочь Ирина, писал другу, литературному критику Валентину Курбатову: «…чисто, покойно – и поймал себя опять же на мысли, что завидую загустевшему населению, как и позавидовал женщинам-зэкам. «Э-эхма-а, да не дома!» — как баяли когда-то в детдоме». (Астафьев В.П. Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001, стр.633) (Писатель упоминает о посещении им в том же году женской колонии строгого режима).
Одно из последних, написанных Астафьевым, писем, вновь возвращает его к теме сиротства: «Ох, какое это тяжкое дело быть беспризорным. Не дай Бог познать эту горькую долю, полную неприкаянности, постоянного гнетущего чувства одиночества, покинутости. Только щенята, выброшенные на улицу, ощущают это полностью. Если бы наше общество, породившее такое беспредельное сиротство, исправилось и прибрало беспризорных детей, многое Господь простил бы нам. А так, среди многих тяжких грехов, мы не избудем и этот». (Астафьев В.П. Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001, письмо С.Н.Асламовой от 19 апреля 2001 года, стр.714)
И всё-таки, вспоминает Мария Семёновна Астафьева в книге «Знаки жизни», когда они посетили в один из своих приездов Игарский детский дом: «Походили, посмотрели, вокруг обошли, и Виктор Петрович всё повторял, мол, хорошо жили, хорошо жили, а у меня слёзы кипят, не успеваю смаргивать, чего уж там хорошо жили…» (Корякина М.С. «Сколько лет, сколько зим», Красноярск, 200, стр.440)
1939 год
14 апреля. В городской газете «Большевик Заполярья» опубликована статья Первенцева «Литературное творчество игарской детворы». Это обзор выпущенных в школах литературно-художественных журналов «Молодость» школы № 9 и «Юность» школы № 12. Бесценный с точки зрения истории документ, сохранившийся, возможно, в единственном экземпляре – первое упоминание о будущем великом писателе и первое его литературное произведение — стихи.
Приводим отрывок из очерка: «…Недавно вышел рукописный литературно-художественный журнал «Юность» в школе № 12. В стихах и коротеньких рассказах ребята описывают Север, свой заполярный город, свою счастливую жизнь и учёбу. В каждом стихотворении, рассказе выражается любовь к своему городу, к своей прекрасной социалистической родине и к самому большому другу детей товарищу Сталину…
Маленькое оригинальное стихотворение «Игарка» поместил в этом же журнале ученик 5 класса Астафьев. Он пишет, что на месте Игарки только ещё несколько лет назад было «мёртво и тихо», «ночи озаряло светлым сиянием» и «дремала река». Стихотворение заканчивается:
Теперь посмотрите: умчались те годы,
Теперь непреклонные большевики
Здесь строят театры, школы, заводы,
И ходят из всех государств корабли».
Сам Виктор Петрович так вспоминал об этом: «В ту пору Игарка была охвачена творческим зудом. Слух об этом городе, выросшем на берегу Енисея, в далёком Заполярье, облетел весь мир. В школах Игарки издавались рукописные журналы. Их писали, оформляли, брошюровали сами ученики. В газете «Большевик Заполярья» печатались обзоры журналов, и однажды приведены были четыре строчки из моего стихотворения. Я был так этим горд, что учиться стал ещё хуже. Но хуже было некуда!». (В.Астафьев «Сопричастный» «Посох памяти», стр.26)
7 июня. Дед Астафьев Павел Яковлевич, жил в Игарке на улице Орджоникидзе, дом 17 «б», умер в Игарке в возрасте 57 лет, причина смерти – утопление. (Данные отдела ЗАГС). «Утонул, бросившись спасать уносимую половодьем лодку».
1 сентября. Виктор в третий раз поступает в 5 класс. «Я и без того сидел третий год в пятом классе. Пустили меня на третий год лишь потому, что у меня поломана была нога, и я пропустил зиму». (В.Астафьев «Сопричастный» «Посох памяти», стр.26)
«… Я отбывал уже третий год в пятом классе, мне уже твердо пророчили дорогу в исправительно-трудовую колонию, и я уже и привык к мысли, что сего идейного, массово-воспитательного заведения мне не миновать. А сидел я третий год в пятом классе из-за математики, которая мне не давалась просто так, без труда, я же привык к «просто так», как налётчик, — на хапок, брать знания, — и по литературе, истории, географии, ботанике, поскольку она про цветочки, да по русскому языку получал отличные оценки, по всем остальным предметам – очень плохие, словом, шёл по науке безо всякой середины. Мне каждый год назначали переэкзаменовку по математике на осень, и каждый год я не изволял на неё являться…» (Астафьев В.П. «Подводя итоги», «Проза войны», том 2, стр.474)
Литературу преподавал Игнатий Дмитриевич Рождественский, впоследствии известный сибирский писатель и поэт, которому, как считал В.П.Астафьев, выпало сыграть заметную роль в его раннем детском творчестве… «Родом москвич, из интеллигентного педагогического сословия, истинный патриот и глашатай своего времени после окончания иркутского педтехникума Рождественский работал сперва в туруханской, затем в игарской школах. На этом славном пути он повстречал такую же прирождённую преподавательницу и воспитательницу младшего поколения, Евгению Моисеевну, и в Заполярье, нуждающемся в здоровых, знающих своё дело кадрах, молодые супруги Рождественские пришлись к месту и кстати». (Астафьев В.П. «Подводя итоги», «Проза войны», том 2, стр.473-474)
«Он преподавал литературу и русский, преподавал, как бог на душу положит, много нам читал, рассказывал, учил распознавать слово, прививал к нему вкус». (Астафьев В.П. «Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001», стр.117).
«Поразил нас учитель с первого взгляда чрезмерной близорукостью, которая при его моложавости казалась особенно забавной. Читая, учитель приближал бумагу к лицу, водил по ней носом и, ровно бы сам с собой, разговаривая. Тыкал в пространство указательным пальцем: «Чудо! Дивно! Только русской поэзии этакое дано! Да разве вам, халдеям, это понять?!» Впервые за существование пятого «б» класса даже у отпетых озорников и лентяев в графе «поведение» замаячили отличные оценки. Когда мы подтянулись с программой и у нас пробудился интерес к литературе, Игнатий Дмитриевич стал приносить на уроки свежие журналы, книжки, открытки – это было тогда редкостью – и обязательно читал нам вслух минут десять-пятнадцать, показывая открытки и картинки, и мы, всё чаще и чаще просиживали даже перемены, слушая его». (Сборник повестей В.П.Астафьева «Кража. Зрячий посох» с предисловием «Стержневой корень», стр. 473-474)
«Подлинная простота, доступность, истинная интеллигентность, да ещё душевная доброта вперемежку с вечной уже грустью и памятью от только что пережитого крушения России, в моём восприятии уравновешивали порывистый, неистовый энтузиазм начинающего поэта, певца пятилеток и сияния небывалой новой жизни Игнатия Рождественского, который вёл уроки так увлекательно, в нарушение всех правил и методик, что мы часто «работали» без перемен, случалось, и звонка на перемену не слышали. Более всего он поощрял то, что советская школа со дня своего существования изгоняла из своих зданий и рядов – самостоятельность мышления, чтобы собственный опыт, какой он ни есть, собственные знания давали ответ, чтоб учащийся думал, а не занимался пересказом». (Астафьев В.П. «Подводя итоги», «Проза войны», том 2, стр.475-476)
«Учеником я считался архиплохим, человечишком архибросовым. И вот чтение вслух. Проверка, кто как читает. И отличники мямлят, а я будь здоров прочитал. Игнат заметил меня, хотя и тогда уже близоруким был. Стал чаще спрашивать, спрашивать тогда, когда другие ни в зуб ногой. Я, естественно, из кожи лез, что ему потрафить… Но шутки шутками, а ведь с этого, со встречи со стоящим учителем… я почувствовал, что чего-то стою, и строже к себе сделался, учиться стал лучше», — вспоминал писатель в письме А.Н.Макарову 29 июня 1967 года. (Астафьев В.П. «Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001», стр.117).
Об уроках литературы «затеси» «Больше жизни» и «Дед и внучка». (В Блоге «Уроки литературы от Астафьева»)
«Больше жизни»: «Мне в детстве повезло. Очень повезло. Литературе меня обучал очень странный и умный человек. Странный потому, что вёл он уроки с нарушением всех педагогических методик и инструкций. Начал он с того, что положил перед собой карманные часы и заставил нас читать вслух из «Хрестоматии».
Каждый ученик читал минуту, и через минуту следовал приговор:
— Истукан! До пятого класса дошёл, а читать не умеешь!
— Ничего, для второго класса годен.
— На каком языке говоришь? На русском? Это тебе кажется…
— Что ты читаешь? «Богатыри Невы»? «Богатыри – не вы!» Значит, не вон тот, что в носу ковыряет и палец скоро сломит… Ясно? Ни черта ни ясно! Чтобы Лермонтова понять — любить его надо. Любить, как мать, как родину. Сильнее жизни любить…» (Астафьев В.П. «Затеси», стр.153, отрывок)
«Дед и внучка»: «На другом уроке литературы мы проходили Некрасова… Много разных историй говорил нам учитель…»(Астафьев В.П. «Затеси», стр.154)
Сентябрь. Виктор написал сочинение под названием «Жив», в нём описан случай, позднее лёгший в основу знаменитого рассказа «Васюткино озеро». Много раз писатель описывал впоследствии свой первый творческий успех, есть об этом и в очерке «Стержневой корень». Но наиболее полная версия, на мой взгляд, в очерке «Подводя итоги», размещённом во втором томе сборника «Проза войны», изданном в Иркутске в 1993 году:
«Начался новый учебный год, в котором я продолжал сиденье в пятом классе. Игнатий Дмитриевич влетел в класс загорелый, хорошо «на магистрали» отдохнувший, сотворивший за лето ещё одного, уже третьего ребёнка, а всего он сослепу сотворил их своей многотерпеливой жене пять штук, в новой рубашке, с галстуком, с кучерявым смоляным чубом, култыхающимся на ходу, швырнул журнал на стол, сказал дежурному по классу, чтоб отметил потом, кого нет на занятиях, и велел всем достать тетради и написать сочинение на тему: кто как провел лето?
И запыхтел пятый «Б», выжимая из себя творческую мысль. А сам учитель уткнулся в бумагу носом, что-то писал, черкал, бормотал, вскакивал со стула и тыча рукой в такт шагам, ходил по классу. «Тоже сочиняет», — догадались мы, благоговейно притихнув.
Игнатий Дмитриевич обладал феноменальной памятью… — знал, кажется, всю поэзию наизусть. И вот особенность какая забавная: все стихи Игнатий Дмитриевич читал по памяти, но свои – по бумаге! … Летом я заблудился в заполярной тайге между Карасино и Полоем…. В этой тайге самому спастись, да ещё будучи мальчишкой – невозможно, только Господь Бог может тут спасти, что он, милосердный, не раз и делал в моей жизни.
Как бы там не было, я поблудил по страшному Заполярью и уцелел, а своё сочинение так бесхитростно, прямолинейно и назвал «Жив».
Никогда я ещё не старался, не работал с такой любовью, как в тот раз.
И вот снова урок литературы. Игнатий Дмитриевич раздаёт тетради с сочинениями, кого бранит, кого похваливает. Тетрадей на столе всё меньше, меньше, вот голубеет и последняя, — Моя! – ёкнуло и замерло сердце в моей, уже страдавшей груди. Учитель бережно взял тетрадь, развернул её и начал читать моё сочинение вслух. Затем поднял сочинителя с места, долго подслеповато всматривался в него и сказал: «Молодец!» — первая, пока и единственная похвала, полученная в школе, которую, впрочем, учитель скоро охладил, попеняв мне, что я, как разпоследний лоботряс, болтаюсь в одном классе третий год». (стр.476-477)
«Много лет спустя я вспомнил об этой школьной зарисовке и на основании её написал рассказ «Васюткино озеро». Я до сих пор не стыжусь этого рассказа. Он, по-моему, один из самых лучших моих ранних рассказов (я писал его третьим, или четвёртым по счету, после «Гражданского человека»), — писал Астафьев в 1967 году литературному критику А.Н.Макарову. (Астафьев В.П. «Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001», стр.118).
Сочинение «Жив» публикуется в рукописном журнале, издаваемом в средней школе № 12.
Виктор пишет стихи об Игарке и их публикует городская газета «Большевик Заполярья»: «А потом я стишок сочинил об Игарке: «Игарка, Игарка, ты город полярный, на севере вырос, среди холодов…». И этот стишок попал в обзор, помещённый в газете «Большевик Заполярья». Буквами была напечатана моя фамилия! Я ходил – грудь колесом! Весь детдом мною гордился. Экспромты требовал. И я сочинял экспромты, преимущественно непечатного порядка». (Астафьев В.П. «Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001», стр.117, письмо А.Н.Макарову от 29.06.1967 года).
Подробно эпизод с публикацией в городской газете «Большевик Заполярья» был описан выше «14 апреля 1939 года».
1941 год
Май. Закончил шестой класс и покинул детский дом по возрасту (исполнилось 17 лет). В своей ранней автобиографии об этих днях рассказано так: «Деваться некуда. Один, как перст. Возраст дикий и романтичный. Душа от книг размягчённая, мечтательная, а жрать нечего, жить негде, приткнуться не к кому». (В.Шишов «Родное, близкое, своё», Омск, 1969 год, стр.40)
На прощание было сделано это фото, о котором он рассказывал в августе 1999 года: «Да, фотографии были редкостью. Это был тот период 40-х годов, когда переселённые сюда не только выжили, похоронив половину, но и стали жить богато. Уже покупали ребятишкам мячи, велосипеды, некоторые фотоаппаратами обзавелись. К нам в детский дом ходил парень один из такой семьи, ему у нас нравилось. Хоть и сын куркулей был, но пролетарский дух в нём здесь в Игарке зародился, он вот нас и снимал. И Василия Ивановича Соколова с ребятишками. А эта фотография у меня и у Кольки Березина есть! Имена девчонок, конечно, помню и о жизни их знаю. Валя, Рая и Груня. Валя была замужем и раньше всех умерла. Работала на паровозостроительном заводе в городе Брянске. Рая вышла замуж за нашего же Кольку Березина, жили в Абакане, умерла от рака. Когда умирала, заказывала меня, чтоб Витя приехал похоронить. Колька написал мне, но я не смог съездить. Третья Груня – в Норильске живёт. На фотографии я в новой кепке: летом заработал деньги и купил себе штаны и кепку». (Групповая историко-исследовательская работа учащихся 9-б класса МОУ «Средняя школа № 1 города Игарки» «В.П.Астафьев и Игарка. Детские годы», 2004, стр.14).
В предисловии к 15-томному собранию сочинений он написал: «имел грамотёшку в шесть групп, в Игарке ещё с трудом законченных».
Несмотря на то, что после войны Астафьев пытался учиться в вечерней школе города Чусового, образование у него осталось прежним. Однако, это не помешало ему стать писателем, помогать советами другим начинающим авторам в становлении. В 1967 году в одном из писем он говорит об этом: «У меня тоже нелишка – шесть! Дело ведь не в классах, а в самообразовании, в прирождённой внутренней культуре, которая бывает тоньше, поэтичней, чем у людей с «поплавком» на борту пиджака». (Астафьев В.П. «Нет мне ответа… Эпистолярный дневник 1952-2001», стр.108).
Семья отца жила в Курейке, отец работал на рыбозаводе заведующим рыбным цехом. Виктор возвращается в семью, здесь его застаёт известие о начале войны: «Война не только перевернула мою личную жизнь, она ещё направила её в какое-то совсем иное русло. Начало войны я встретил в Курейке, в том самом станке, где был в ссылке Сталин. В тот летний июньский день я рубил жерди для огорожи сельсовета, где работал после детдома, исполняя три должности сразу: письмоводителя, конюха и коновозчика. Когда я, сидючи бочком на лошади, насвистывая что-то, въехал в Курейку с возом жердей, привязанных к передкам, возле сельсовета шёл уже митинг». (Астафьев В.П. «Посох памяти», стр.154) Он переезжает в Игарку.
Начинает в Игарке трудовую жизнь. «Но далее учиться мне не довелось, мой детдомовский возраст кончился, я должен был начинать самостоятельную жизнь, кормить и одевать сам себя, думать о дальнейшей судьбе.
Июль-август. «Я поступил на кирпичный завод коновозчиком и подвозил с лесозавода отходы к топкам, чтобы заработать денег на пароходный билет, выехать на магистраль и попробовать там поступить в какое-либо училище, что, в конце концов, и осуществил». Работал юноша на кирпичном заводе коновозчиком: «сушил кирпич, там же и спал, чтоб потеплее было. («Подводя итоги», Собрание сочинений, вступление к тому 1, стр.16, 21, 37, 44, 46)
В августе, заработав денег на билет на пароход, Виктор выехал из Игарки в Красноярск.
Начало очерка: Всё начинается с детства.
На фото: Школа 12, в которой обучался Виктор Астафьев, фрагмент газеты «Большевик Заполярья» от 17 июня 1936 года; здание детского дома, здание кинотеатра «Октябрь», фрагмент газеты «Большевик Заполярья» от 14 апреля 1939 года; Игнатий Дмитриевич Рождественский.
Астафьев и Игарка: хронограф событий
- Всё начинается с детства
- На севере вырос, среди холодов…
- Снова увижу Сибирь. Рад безмерно
- Страсти по «Краже»
- В Сибирь за «Царь-рыбой»
- Как известный писатель Астафьев стал знаменитым
- Виктор Астафьев: Я уже лучше стал
- Виктор Астафьев: История рассудит и нас, и Ельцина, и время
- Опустела, обессилела карта нашей литературы
Читайте также:
- Виктор Астафьев: в Игарке все книги по библиотекам зачитаны до дыр
- Эльвира Щербицкая: — Я родилась в хорошем месте, среди замечательных людей.
- Мимоплавом, или 6-ой приезд Виктора Астафьева в Игарку
- Как драгоценный себе подарок, или 8-ой приезд Астафьева в Игарку
- Инкогнито из Красноярска, или 4-й приезд Виктора Астафьева в Игарку
Я — этого же мнения.