Я перешла в 4-ый класс, когда началась война. Нашу школу № 2, в которой я училась с 1 по 3 класс, закрыли, здание отдали под ремесленное училище. Свою школу я очень любила. Она была двухэтажной с большим залом на втором этаже, где каждую перемену мы водили хороводы, а внизу под залом была просторная столовая.
Классы большие, светлые, учительница Анна Ивановна — молодая, приветливая. Помню праздничные концерты, в которых я с удовольствием принимала участие, а мама мне помогала шить костюмы: то длинноносого комара, то цветка, то стрекозы. Одним словом, довоенная школа №2 оставила светлые воспоминания в моей памяти.
В 1941 году Галя пошла в первый класс. Мамочка сшила ей красивое плюшевое пальто (из своей куртки), красивую шапку из кусочков чёрного атласа. Купили ей новую школьную, сумку. На Галю любо было посмотреть.
Мне тоже к первому классу покупали новое пальто, но за три года оно порядком поистрепалось, так что я рядом с сестрёнкой выглядела бледно.
В нашем «новом городе» кроме школы № 2 были ещё школы № 9 и № 12. Девятая школа была ближе, но нас, почему-то перевели в школу № 12 – самую дальнюю. Это был кошмар!!! За ночь все дороги переметёт, завалит сугробами снега, и мы с Галей, закрыв лицо до самых бровей, бредём навстречу ветру, с трудом передвигая ноги. А я тащу её за руку и уговариваю что «вот ещё маленько, и будет дорога шире», но и широкая дорога также вся в сугробах. 4- ый класс запомнился не только длинной и ужасной дорогой (наверное, полтора – два километра, но главное – тревогой и напряжением в поведении взрослых. В 1942 году почти все парни старше 18 лет были призваны в действующую армию. А сводки с фронта были все тревожнее. Я помню, как новая наша учительница – Полина Ивановна, глухим, бесцветным голосом нам объявила, что сегодня наши войска отдали Киев. И в классе воцарилась гробовая тишина. Мы так верили, что наша Армия – самая, самая, и не понимали, почему она отступает всё дальше от границы. И так хотелось помочь нашим бойцам. В школе собирали посылки с подарками на фронт: варежки, носки, вышитые кисеты для табака и нашим ребятам письма. Ушёл на фронт и наш Стёпа.
Через полтора – два года родителям сообщили: «пропал без вести», и потому у мамы ещё теплилась надежда: «вдруг живой»! Но чуда не случилось …. Стёпин товарищ написал своим родителям, что Степан погиб, а потом и на товарища пришла «похоронка». По предположению родителей, Стёпа погиб в боях на Курской дуге (совпадает по времени). Его фамилия есть на новом мемориале в Игарке.
Всю войну взрослые работали без отпусков. Дисциплина строжайшая: опоздал на 5-10 минут – идёшь под суд. Дети наравне со взрослыми вели войну на выживание. Продукты выдавали по карточкам и их категорически не хватало.
Утром рано в начале седьмого родители уходили на работу в старый город (это примерно два с половиной километра), и поднимали меня.
На мне лежала обязанность выкупить хлеб по карточкам. Норма была: рабочим — 800 граммов, служащим 600 граммов, детям 400, иждивенцам — 300 граммов. Мама уже перешла работать в Портняжную мастерскую. Такая мастерская была организована одним пожилым и опытным закройщиком при лесокомбинате: туда пригласили 5-6 женщин со своими швейными машинками. Работа физически не тяжёлая, значит норма хлеба 600 граммов. Итак на нашу семью 2,6 килограмма. Но хлеб – сырой, тяжёлый, из не качественной чёрной муки с добавками. Это было чуть больше одной булки. Утром до открытия магазина я бежала в очередь, чтобы до уроков выкупить положенную норму. Дома я его разрезала «на пайки», чтобы каждый знал свою норму, но вечером мама ухитрялась каждому из детей сделать «добавку» от своей горбушки.
Кроме «хлебных» карточек, были еще и «продуктовые»: ежемесячно выделялось на каждого сколько-то мяса, сахара, крупы и вместо мяса какие-нибудь консервы (нормы я уже не помню, но они тоже были разными для рабочих, служащих, иждивенцев и детей).
Для школьников работала столовая, где готовились стандартные обеды и из «продуктовых» карточек вырезали часть продуктов для этих столовых. В школе на большой перемене в классе дежурные приносили для каждого ученика стакан чая и пятидесятиграммовый кусочек чёрного хлеба. А после уроков, все кто «прикрепился» к столовой, гурьбой шли из школы в столовую (примерно один километр) на обед: тарелочка супа, какая-нибудь каша, чай или компот. Конечно не досыта, но всё же горячий обед. Чувство голода стало постоянным. Ведь в Заполярной Игарке ничего не росло, а овощей на зиму завозили очень мало, часто караван замерзал где-то на подступах к городу. Овощи, что дошли, распределялись по общепиту и до жителей не доходили. Папе выписали врачи пять килограммов картошки от цинги — по рецепту. Её надо было есть сырой. Ели, конечно, все, часть шла в суп, а в основном ели её сырой. И на «подножный» корм весной было невозможно перейти, так как вблизи города уже вся ягода, лук, щавель, были выведены на нет, нужно было выезжать далеко за город (ездили по Енисею на лодках, а на это необходимо было время). У работающих людей свободного времени не было.
Все более менее доступные для посадок участки внутри города и вокруг него были перекопаны, здесь игарчане пытались выращивать картошку. Но болотистая не плодородная почва не могла дать того, что от неё ожидали. Нам дали «участок» на кирпичном заводе, где работала мама. Под лопатой — одна глина. Мы – дети — на носилках и в вёдрах носили конский навоз, сметая его с дороги — деревянной мостовой, чтобы хотя бы немножко подсыпать его в качестве удобрения в лунки. Урожай, конечно, был очень плохим (труда — много, отдачи мало).
Возле барака тоже вдоль склада графитной фабрики разработали небольшой участок. Сюда мы носили навоз на носилках с конного двора, это довольно далеко. И хотя ручки носилок перевязывали веревкой, которую перекидывали на плечи, всё равно, носилки оттягивали руки ужасно, болели и плечи, и ладони. На этом участке картошка росла лучше. Но и ее, конечно, было мало. В лучшем случае можно было дотянуть до Нового года.
Основной добавкой к «карточной норме» оставалась зелёная капуста. Капусту выращивали в совхозе «Полярном» на больших площадях на острове за протокой (там и почва была лучше). Но вилки капусты не успевали сформироваться, вырастал только зелёный сочный лист. Его покупали осенью в большом количестве, замораживали в кладовках, а зимой варили щи, предварительно несколько раз ошпаривая листья кипятком, что бы выгнать горечь. Пытались и солить, но соленая зелёная капуста совсем была не съедобна. Когда же своя картошка заканчивалась, мы с мамой отправлялись в совхоз (примерно за семь километров) к знакомой агрономше менять один карточный паёк масла (месячный) на картошку (примерно 2-2,5 ведра). Укутывали её от мороза и везли на санках.
Еще зимой 1944 к нам из Усть-Порта прилетела моя крёстная Мария Михайловна Токарева — мамина двоюродная сестра. Летом она работала в Красноярском пароходстве на пароходе «Спартак», а на зимовку почему-то осталась в Усть-Порту. У нас Мария Михайловна гостила до начала следующей навигации.
В городе не знали голода только те, у кого была корова (таких было немного).
Мария Михайловна убедила наших родителей, что они тоже должны приобрести корову.
Денег, конечно, не было. В Игарке купить корову было не реально. Моя лёлька-предприимчивая, энергичная женщина нашла решение: собрать все вещи в сундук, вывезти их «на материк» и обменять на корову. К «комбинации» привлекли тётю Пашу – мамину сестру. Она согласилась найти корову, в Сухобузимо, и папину сестру – тетю Дуню: она пообещала договориться со знакомым капитаном «Спартака» о доставке коровы пароходом в Игарку. На себя лёлечка взяла труд по доставке сундука с вещами из Игарки в Сухобузимо. Меня Мария Михайловна взяла с собой. Я должна была сопровождать корову в её пути до Игарки. И в огромный сундук полетело всё, что труженики родители смогли купить до войны. Я помню только мамино новое зимнее пальто и ботинки, папины хромовые сапоги, пальто и вельветовый френч, новую шапку Стёпы, и даже его байковое одеяло. В сундуке оказались филейные скатерти из маминого приданного, расшитые гарусом (их доставали только на рождество и пасху), льняные самотканые полотенца (тоже из приданного). Одним словом всё, что представляло хоть какую-то ценность, было упаковано в этот сундук (Галя очень жалела, что новое пальто, которое она ни разу не надела, оказалось внутри сундука).
Итак, с первым рейсом «Спартака» — двухэтажного колесного парохода, на котором наша лёлечка уже плавала, знала и команду, и капитана с прошлой навигации, мы отправились «на материк». Нам даже повезло: заболела повариха (нет худа без добра) и капитан предложил Марии Михайловне поработать за неё пока судно следует в Красноярск. Так в нашем распоряжении оказалась и двухместная каюта, и возможность обедать из матросского котла (я у крёстной была в подручных). Мне всё было интересно: и сам пароход с его громадными маховиками – колёсами в машинном отделении, и полированные лестницы и огромные зеркала в коридорах, и палубы, опоясывающие пароход. Очень хотелось забраться на верхнюю палубу, где была рубка, и откуда капитан подавал команды матросам. Я с удовольствием выбегала на берег, когда пароход приставал на специальную стоянку на два – два с половиной часа к берегу, чтобы команда могла погрузить дрова, которые котлы парохода пожирали в большом количестве. Путешествие против течения длилось две недели.
Так на одной из стоянок парохода я впервые познакомилась с доселе неведомой мне крапивой. В прекрасном настроении бежала по тропинке и слева и справа от неё пропускала сквозь пальцы незнакомую высокую траву!!! Ожог!!! Обе ладони покрылись волдырями! Я побежала за помощью к Марии Михайловне. Она успокоила: «Это крапива, скоро всё пройдет».
Когда проходили пороги – Осиновский, Казачинский, все пассажиры выбежали на палубу посмотреть на бушующую в камнях воду, а пароходу помогал преодолеть опасный участок большой тягач, который только тем и занимался, что проводил пароходы, баржи и все суда против течения через пороги.
Наконец-то прибыли в Красноярск, поселились у одной из сестёр Марии Михайловны. Лёля занялась организацией поездки в Сухобузимо, доставкой туда «сундука», а я, с какой-то маленькой девочкой, знакомилась с городским парком, ходила на рынок (он был в самом центре города, как мне сейчас кажется, недалеко от входа в парк).
В парке познакомилась с детской железной дорогой. Всё вызывало восхищение: и аккуратные аллеи, и большие деревья (тогда парк был с довольно густой растительностью). Как добирались да Сухобузимского – не помню.
У тёти Паши в деревне мы прожили с лёлей, наверное, недели две. Крёстная с тётей Пашей оценивали содержание «сундука» и торговались с соседями о цене коровы (молодая, первотёлок, черная, дойная, примерно три-четыре литра молока). А я с двоюродным братом Юлианом (он на год младше меня) и сестрой Октябриной (она на два года старше) знакомилась с окрестностями села.
Запомнился поход за черёмухой, Юлиан забирался на куст повыше и скидывал нам с Октябриной веточки с ягодой. Мы их обирали в корзинку, и я удобно уселась на «бугорок», который оказался муравейником! Юлиан это обнаружил первым и очень веселился и удивлялся, что я не видела никогда в жизни муравьёв. На моё счастье муравейник оказался старым, брошенным, без «хозяев».
Из Сухобузимо в Хлоптуново шли пешком. Был жаркий день, дорога длинная (не знаю точно сколько километров), еле-еле добрались до тёти Дуни. Встретили нас хорошо: на столе появились огурцы, картошка, другие продукты. В глубоком блюдце — что- то густое, белое. Спрашиваю у лёли: «Что это?» — «Сметана». — «И как её едят?». Я впервые видела деревенскую домашнюю сметану. Всех развеселил мой вопрос. У тети Дуни я с коровой прожила почти месяц. Ждали, когда придёт «Спартак» «снизу» и направится снова на Север.
В стадо корову не взяли (пастух побоялся, что в незнакомом для коровы месте она убежит от него) и мне пришлось самой пасти свою коровушку. Утром выходили с ней за деревню на поляны у кромки леса. Я держала её за веревку, довольно длинную, чтобы она не убежала. Но уж очень донимали нас гнус и оводы. В жару невозможно было терпеть. Моя корова галопам мчалась в деревню. А я висела на верёвке, бороздя брюхом дорогу. А потом мы вместе с ней плакали в стойле. Я обнимала её за шею, и у неё по щекам тоже катились крупные слёзы.
Стёпа – дочь тёти Дуни, работала в сельском Совете. Дядя Степан тоже был днём на работе, а мы с тётей Дуней управлялись по дому. Я впервые наелась вдоволь огурцов, они были для меня вместо хлеба. На обед – картофельная запеканка, Стеша вместо хлеба чистит себе картошку в мундире, а я жую огурец (конечно не чищу). Хлеба совсем не было, но зато молока вдоволь. Для меня это было счастье — не чувствовать голода!
Ходила со Стешей, а потом и с соседскими девочками за клубникой. Далеко. В жару тяжело, но мне было интересно.
Наконец пришло сообщение, что через двое суток «Спартак» будет в Усть – Пите.
Пришлось на пароме (тоже интересно) переплавлять нас с коровой, сеном и тётей Дуней на другой берег Енисея, где-то ниже по течению от Хлоптуново. Ночевали у каких-то знакомых, и о счастье, прибыл пароход!!!
Корову поместили на корме, рядом прессованное сено, меня сдали буфетчице (лёлиной приятельнице). Ухаживать за коровой, доить её, поручили какой-то женщине (за молоко), а я с нетерпением ждала, когда приедем в Игарку. Снова «зелёные» остановки. Основные пассажиры были теперь калмыки. Они большими семьями вываливались на берег, разводили костры, на которых в огромных котлах варили чай. Сидели все вокруг костра, на корточках, после чая — курили, по-моему, и малые, и старые. Вниз по течению пароход шёл быстрее. Наверное, на десятые сутки мы приехали в Игарку.
Так благополучно закончилось мое «путешествие» за коровой. Казалось, что теперь можно родителям вздохнуть с облегчением: в семье появилось молоко! Значит – не будем голодать!
Для коровы папа заранее утеплил «коровник», (то есть часть сарая), а что бы заготовить сено, согласился поехать на покос бригадиром, где косили сено для лошадей лесокомбината. Таких бригад было две. Я ещё успела несколько раз съездить к нему на покос. Это вверх по Енисею примерно шестьдесят километров. Мужики с утра уходили косить траву, а я с корзиной шла в лес за черникой. Заблудиться было негде: за не очень широкой полосой леса было болото, а в лесу (смешанном, много кедров) росла черника: крупная, вкусная, не тронутая. В окрестностях Игарки на много километров уже всё было вырвано и вытоптано. Там, где до войны мы собирали разную ягоду, теперь и одной ягодки не найдешь. Папа сделал мне совок, приспособление для сбора ягоды: деревянный ящичек с ручкой, с одного торца которого прикреплены длинные, загнутые проволоки (упругие), а с другого — задвижка. Этим «совком» я просто «черпала» ягоду, быстро набирала полную корзину и шла к избушке. Как раз к обеду. После обеда снова: они косить, а я за ягодой. Поздно вечером, мужчины шли за шишками, их сушили на чердаке, здесь впервые я увидела бурундука. Не боясь, он пришёл к нам за готовыми орехами, набил щёки так, что, казалось, они должны лопнуть!
А однажды я сама поймала большую, тяжёлую (примерно пять килограммов) Нельму!!! Это было чудо!!! Я пошла к Енисею умыться, последняя уже из обитателей избушки (так как люблю утром подольше поспать). Наверху мне, где — то на полдороге, встретились две женщины. Я спустилась к реке, к лодке, и вижу, что у борта лодки — огромная рыба. Я удивилась, почему же женщины не захотели ее вытащить? Но долго не думая, вытянула рыбину на берег, и наскоро умывшись, потащила «свой улов» вверх к избушке. Надо сказать, что мне это было сделать нелегко!! Я, конечно же, пустила бы всю рыбу на котёл бригаде, но пожилой мужчина (тоже с девочкой), которому папа поручил шефство надо мной, распорядился по-другому. На уху бригаде он выделил голову, хвост, молоки и плавники (уха получилась отличная), а саму рыбу засолил в туесе.
Его — то я и привезла, вместе с ягодой домой, к большому удивлению всех домашних. Как говорили женщины, которых я встретила на берегу, что когда они умывались у лодки, никакой рыбы не было! Видимо, её ночью сорвало волной с самолова (была заметна рана на теле) и ветром подогнало к берегу. Как будто специально для меня.
Так первая половина 1944 года, казалось, не предвещала ничего плохого: война движется к концу, у нас в доме молоко, пьём сами и даже продаём соседям (в бараке больше ни у кого коров не было), вырастили несколько курочек, и появились первые яички. Ягоду наварили себе (без сахара), и свежую продавали на рынке. Нашу чернику разбирали быстро (крупная). На вырученные деньги на базаре покупали хлеб. Наконец-то отпустил голод! Не верилось! Мама как — то пошутила: «Ну, Палеевы разбогатели, снова можно раскулачивать»!!!
А шутка — то пророческой оказалась! Светлые времена для семьи закончились! Осенью корова уже не доилась — заболела, папа с покоса не возвращался (за ними никак не могли послать катер и баржу под сено). От голода обессилили и люди, и лошади — основная тяговая сила в городе. На покосе давно закончились продукты, для лошадей сено не корм, а овса и в помине не было. Начался падёж лошадей во всех городских организациях. У папы на покосе погибло три коня, во второй бригаде – пять! Если бы их вывезли вовремя, двух последних привезли бы ещё живыми!
Но случилось то, что случилось: только 10 октября сенокосчиков привезли домой (в Игарке в это время уже зима!). Бригадиров и их начальника отдали под суд: за «халатность»! Это было чудовищное обвинение, но кому- то так было выгодно. Обоих бригадиров на три года тюрьмы с конфискацией имущества, а их начальника — на пять лет. Конфисковать у нас было нечего: корова уже пала, сначала обезножила, потом ветеринар посоветовал нам её прирезать, чтобы не пропало мясо. Мама так и сделала, пригласила мужиков забить нашу бедную бурёнку.
Новый приказ: снять с туши шкуру и вместе с мясом привезти, в какое-то судебное заведение. Так мы с мамочкой плача взгромоздили тушу на санки и отвезли по указанному адресу!!! Второе раскулачивание состоялось!!!
Когда пришли судебные приставы описывать имущество, мама показала им справку, что туша мяса сдана, а в наших опустевших сундуках они ничего не нашли, кроме детских уже изрядно поношенных вещей. Единственную ценность – самовар спрятали у себя соседи. Больше прятать было нечего. Детские вещи никого не интересовали. Судебные приставы изъяли мамочкин отрез розового шёлка, купленный ею до войны. Как мы его до сих пор не поменяли на продукты или не продали, не знаю, видимо не нашли покупателя.
Всё, что можно было, вплоть до маминых самотканых половиков, шерстяных, крашенных, мы еще в начале войны с мамой носили по квартирам летчиков или речников, предлагая купить за бесценок, лишь бы не умереть с голоду (так мамочка продала своё обручальное кольцо, продали мы и Степин костюм, который ему покупали с таким трудом).
Сено, что косил папа тоже конфисковали… Осталась мамочка с тремя детьми у разбитого корыта. Самая тяжелая была зима 1944-1945 года!!!! Так как отец всё лето был на покосе, дров на зиму заготовили меньше, чем всегда. Мама выписывала в лесокомбинате брёвна (они хранились на складе на берегу) и мы вчетвером ходили, пилили их на чурки, которые вывозили на лошадях (тоже обессиленных). Усилий много, толку мало. Затем чурки мама колола на поленья, и мы складывали их в «дровяник». Зима снова была суровой, холод пронизывал насквозь. Продавать и менять уже было нечего, одна была радость – война шла к концу! Каждый день слушали по радио «Вести с фронта» и торопили, торопили победу!!! Но холод — не тётка, дров мало, и мы с мамочкой, каждый выходной отправлялись в лес с длинными санками-полунартами. Накануне мама обмазывала полозья смесью навоза с глиной и обливала их водой, чтобы легко скользили.
Вооружившись топором, пилой — ножовкой, мы старались заехать подальше, где ещё оставались берёзки по нашим силам. Пробившись сквозь снег по пояс, протаптывали тропинку к берёзе. Как могли где пилой, где топором валили дерево. Затем нужно было отпилить все сучки, ствол распилить на полутораметровые чурки, перетаскать их к дороге на санки, увязать, чтобы не рассыпались дорогой. Эти сырые берёзовые чурки уже дома снова пилили на три части и ими топили печь, оставляя летний запас дров только для растопки (на первую закладку в печь). От берёзовых дров было больше жара, и горели они дольше, чем «сухие дрова». Свою «добычу» старались растянуть на всю неделю, а в следующее воскресенье снова в лес за новой «повозкой» берёзовых чурок. Дома, всё равно, было холодно. Спали одетыми. А мамочка стелила себе постель прямо на плите. Один раз печь под ней растопилась и обгорела фуфайка, на которой мама спала. Милая наша мамочка!!! Какие нечеловеческие усилия ей понадобились, что бы перезимовать в эту последнюю военную зиму!!!
А в Игарке новая напасть – эпидемия сыпного тифа! Сколько от этого тифа погибло игарчан, никто не пересчитывал. Обессиленный от постоянного труда и голода организм не мог справиться с болезнью. Инфекционные больницы были переполнены!
Попала в такую больницу и мамочка, ее тоже признали «тифозной». Спасло нас только то, что в молодости мама уже перенесла «сыпняк», и ослабленный ее организм (кожа да кости) как- то сохранил полученный тогда иммунитет от этой болезни! Через две недели маму выписали. Чтобы встретить маму из больницы в теплой комнате, мы с братиком Виктором дважды съездили в лес за дровами, но чем больше мы топили печь, тем толще на окнах «нарастал» лёд!
Вторая половина 44-45 годов была самой тяжёлой! Мама потом призналась, как она перепугалась, попав в «тифозный» барак, что мы останемся сиротами.
Но все имеет свой конец. Мы выжили!!!
9 мая 1945 года – пришел день победы!
Везде были митинги. В школе прошла линейка, на которой директор школы всех поздравил с этим великим праздником!
Начало смотри очерк «История Игарки как хроника жизни семьи». Окончание – очерк «Кузница педагогических кадров».
Фото из архивов игарчан и семьи Палеевых.
